— Посидим… — шепнула в ухо Тамара. — Рядышком. Да ты не отодвигайся…
И положила мою руку на своё колено, обтянутое простым нитяным чулком. Моя рука обречённо шевельнулась и судорожно дёрнувшись, двинулась чуть выше…
У неё на чулках, коротких, немного выше колен, были круглые сборчатые подвязки. А дальше… Я задохнулся, ощутив под ладонью скользкую, прохладную, даже на ощупь голубоватую гладкую кожу. Видимо, я стыдливо задержался на этом пространстве несколько дольше, чем полагалось по ритуалу, но у меня не хватило решимости самостоятельно нарушить эту границу. Тамара сама оттянула тугую резинку трусов на животе и каким-то новым, секретным голосом, подтолкнула мою нерешительность:
— Пошеруди там…
И моя рука скользнула в тёплую меховую норку, словно любопытный зверёк, и зашевелилась там…
Тамара только постанывала от ещё непонятного мне удовольствия и часто облизывала губы.
— Ещё… еще… — просила она, то сводя, до разводя ноги в каком-то ей одной понятном и необходимом ритме, то тесно прижимая, то отпуская мою руку. — Ещё…
Платье её оказалось незаметно заголено выше пояса, и я ощущал её бурно дышащий, тёплый живот с глубокой вдавлинкой пупка, то поднимающийся, то опадающий, словно тесто в бабкиной квашне.
Она несколько раз, будто бы ненароком, но со значением ощутимо прикоснулась к моим натянутым брюкам и посоветовала:
— Да ты сыми их… совсем сыми… замараешь.
И пока я почти бессознательно, словно в неком гипнозе, трясущимися пальцами расстёгивал пряжку ремня, вдруг ставшую вёрткой и словно намыленной, — Тамара почти неуловимым волнообразным движением приподнявшись и опустившись, сдёрнула с себя последнее препятствие и откинулась на топчане на спину.
В слабом трепетании прикрученного фитиля я увидел, как передо мной воздвигались немного враспах две могучие белые колонны. Явственно чернел только между ними таинственный, до смертельного страха волнующий треугольник, выделяясь на матовом свечении обширного живота…
— Ой, не могу больше… — почти пропела Тамара. — Ну давай же, давай, миленько-о-ой… Давай — быстрее…
Руки её сильно схватили меня за плечи, притянули на себя — и горячее, яблочного привкуса, её дыхание влажным дурманящим облачком обволокло мои губы…
Голос патефона куда-то исчез, провалился в глухое небытие, истаял напрочь до последней крохотной нотки…
Спустя какое-то время — минуту ли, час ли, или же, быть может — месяц, — я бы не смог определить временной интервал, — мы лежали рядом, обессиленные и опустошённые, я весь какой-то звонкий, до колокольного отзвука изнутри. Тамара, натянув на себя платье наподобие одеяла, с некоторым даже, как мне показалось, удивлением в голосе произнесла:
