Вернувшись в Тифлис, князь Воронцов между прочим спросил меня:
— В каком же настроении дух у чеченцев? Доложив ему почти слово в слово написанное, я продолжал:
— Хотя надежда на Шамиля и на свою силу у них менее прежней, но желания изъявить покорность я в них не заметил. В будущем их ужаснее смерти пугает нужда и гонения.
Князь, нахмурившись, что-то начал обсуждать в душе и немного спустя спросил меня:
— Какой же результат ожидают они от продолжения войны?
— Они его понимают, — ответил я, — но, к несчастью, говорят: «Лучше умереть, чем увидеть и испытать то, что русские хотят делать с нами».
— Гм! — сурово заметил князь. — Для этого не надо им большого ума: умереть сумеет всякий дурак. Неужели между чеченскими влиятельными людьми нет таких, которые могли бы понять, что Шамиль и с ним все духовенство употребляют доверие к ним народа во зло?
— Очень много, — ответил я, — но, как я имел случай доложить вашей светлости, народ, боясь неизвестной своей будущности, невольно им подчиняется.
— Время все разъяснит, — продолжал князь, — мы теперь пойдем вперед медленными шагами, но зато где станем, там останемся твердо!
Тут, кстати, я пожелал сделать ему известным весьма похвальный поступок старшины Гехинского аула Монтты, у которого, ожидая приезда наибов Анзорова и Дударова, гостил двое суток.
Старшина этот, рассказав мне подробности бывшего первого кровопролитного дела в Гехинском лесу, заключил его следующим эпизодом: «В этом деле я из пленных солдат взял к себе одного по прозванию Фидур (Федор). Он находился у меня три месяца. Работал больше и лучше, чем можно было от него ожидать и требовать. Все мои домашние его полюбили и обращались с ним, как с родным. Несмотря на это, он был ничем не утешен. Постоянно был мрачен и грустил. Как только он не работал и бывал наедине, заставали его в крупных слезах.
К сожалению моему, я узнавши об этом, призвал его к себе и спросил:
— Фидур, зачем ты часто плачешь? Кто тебя обижает? Может быть, тебя, помимо твоего желания, заставляют работать, или кто-нибудь тебя чем-нибудь пугает? Скажи правду. Представьте себе, что он мне ответил:
— Меня никто не обижает, не пугает и не принуждает работать. Я, кушая твой хлеб, должен тебе работать. А плачу потому, что надо плакать.
— Зачем же тебе надо плакать? — спросил я.
— А вы, — сказал он, — зачем воюете и проливаете кровь свою?
— Гм! Гм! — заметил я, — мы проливаем кровь свою из-за того, что вы, русские, не боитесь Бога и хотите уничтожить нашу религию и свободу и сделать нас казаками.
