Ота медленно согнулся в позе ученической благодарности, однако не так, как обычно: поворот кистей выражал некое непонятное Миле чувство.
– Что ж, если это – отличие, тогда мне все ясно, о высочайший.
– В самом деле? – спросил старик. В его голосе послышалась надежда.
– Да. Вы меня использовали. И в огороде я был не один, а с вами.
– Что ты несешь? – прикрикнул на него Тахи, но Ота продолжал, словно не слышал.
– Вы говорили, что Тахи-кво научил меня быть сильным, а Мила-кво – сострадать другим, но из их уроков следует еще кое-что. Раз в школе все заведено по вашему замыслу, будет справедливо рассказать, чему я научился под вашим руководством.
Дай-кво озадаченно смотрел на него, начиная менять позу, но Оту это не остановило. Его взгляд был прикован к старику, лицо излучало бесстрашие.
– Тахи-кво показал мне, что я должен всегда решать за себя сам, а Мила-кво – что наполовину усвоенный урок бесполезен. Я уже как-то собрался бросить школу, и правильно. Зря только поддался на уговоры. Это все, высочайший, чему меня здесь научили.
Ота встал и отвесил прощальный поклон.
– А ну вернись! – рявкнул Тахи. – Вернись и сядь!
Мальчик уже его не слушал. Он вышел за дверь и закрыл ее за собой. Мила скрестил руки и уронил взгляд, не зная, что и сказать, что подумать. Прогоревшие угли в очаге рассыпались под собственным весом.
Тахи тихо окликнул Милу и кивнул на дая-кво. Старик сидел едва дыша, сложив руки в позе глубокого сожаления.
Подобно тому, как облик холодного края определяли башни Мати, символом и средоточием жизни летних городов была набережная Сарайкета. В чистые воды залива выдавались длинные пирсы, к которым приставали суда из других портовых городов Хайема: Нантани, Ялакета, Чабури-Тана. Попадались среди них и низкие плоскодонки из Западных земель, и высокие парусники гальтов с такой густой оснасткой, что порой казалось, будто это не корабли, а плавучие прачечные. По всему протяжению набережной стояли прилавки торговцев со всех краев земли, украшенные разноцветными флагами и вывесками, а их хозяева зазывали прохожих, перекрикивая гомон чаек и шум прибоя. В жарком, душном воздухе звучала дюжина языков, сотня наречий, говоров и жаргонов. Амат Кяан знала их все.
Старшая распорядительница Гальтского Дома Вилсинов прокладывала себе путь в толпе, опираясь на трость, хотя ее шаг был и без того верен. Ей нравилось слушать, как сталкиваются и несутся друг другу вслед, словно дети, играющие в салки, разные грамматики и лексиконы. Она знала, что и как говорить – в этом была ее сила. Именно этот талант возвысил ее из бедных переписчиц до той, кем она стала, и теперь Амат, одевшись в цвета уважаемой, хотя и чужой страны, пробиралась сквозь массу тел и тюков хлопка на встречу с начальством. Правда, попасть в любимые бани Марчата Вилсина можно было более тихой дорогой, но она, выходя из дома, неизменно шла через набережную. В конце концов побережье – символ и гордость ее города.
