— Ну, Рауль, многие ли из твоих молодых pru-nus triloba[4] стоят еще в новом парке? — насмешливо спросил он у племянника, который в эту минуту подносил к губам руку своей молодой жены.
Легкая складка легла на его белом высоком лбу, но он тотчас же засмеялся.
— Каковы умники! «Только один домик» хотели они построить себе, и для этого им понадобились мои великолепные prunus, — сказал он с юмором. — По счастью, их поймали именно в то время, когда они добирались до самого лучшего экземпляра, моего любимца; в сущности, ущерб незначителен.
— Нет, значителен даже и в таком случае, если бы они отломили хотя один только прутик, — резко прервал его гофмаршал. — Это уже слишком далеко зашло. Пока я был на ногах, никто не осмеливался коснуться листка; этих дерзких животных надо было бы наказать, примерно наказать… Если бы этот хлыст был в моих руках!
— Я не нахожу удовольствия бить такое крикливое маленькое создание, да и мальчик показался мне очень бледным, — сказал барон Майнау медленно и небрежно и подошел к окну.
Какой контраст представляло напускное хладнокровие обыкновенно вспыльчивого Майнау с клокотавшей злобой его дяди!.. Сильно раздраженный, повернулся он к племяннику, который, стоя у окна, тихонько барабанил пальцами по стеклу.
— Это такие гуманные воззрения, которым «братья портные и сапожники» будут неистово аплодировать и которые могут тебе приобрести среди них популярность, но перед лицом своего круга ты покажешься только смешным, — заметил гофмаршал.
Барон Майнау продолжал барабанить по стеклу, но видно было: кровь бросилась ему в лицо.
— Мой милый Рауль, когда я смотрел на разыгрывавшуюся на дворе сцену, у меня невольно возникло подозрение: должно быть, правда то, что про тебя болтают.
— А что про меня болтают? — спросил барон Майнау и повернулся к дяде.
— Э, не горячись, друг мой! — уговаривал тот. Красавец Майнау, стоя в нише окна, принял вдруг такой повелительный вид, точно требовал отчета в сказанных словах.
— Честь твоя тут не затронута, — продолжал дядя, — только, повторяю, ты делаешься смешным, допустив из принципов гуманности бежать преступника Штрольха, этого гессенца, который уже много лет занимался браконьерством в Шенверте; говорят, что ему помогло «высшее» лицо именно в ту минуту, когда жандармы готовились схватить его.
Насмешливая улыбка мелькнула на губах Майнау.
— Ну, вот, неужели этот маленький грешок достиг до твоего слуха, дядя? — спросил он. — Вполне уважаю искусную ткань паука, в которой, за какую бы ниточку ни задела несчастная муха, ее неминуемо тянет к центру… Этот гессенец был действительно пренеприятной личностью: он у меня под носом убивал моих лучших оленей. Еще если бы это было из страсти к охоте, я, пожалуй, посмотрел бы сквозь пальцы, а то ведь он делал это из крайности… fi done
