Не спорю, скверно так вот жить, каждый раз думая, что последний твой день настал, хотя настал-то, очень может быть, просто очередной день. Всякий, даже на моем месте оказавшись, станет какое-то противоядие искать этому чувству, что живешь, живешь да еще до вечера бац! - и загнешься, жизни этой в рассрочку. Для того-то я и свои "Размышления" затеял, хотя, вижу теперь, чтобы к ним и приступить-то по-настоящему, надо больше времени на земле пребывать, чем ленивому буддисту требуется, который к своей нирване устремился. Честно говоря, "Размышления" мои вне времени ведутся, то есть, я хочу сказать, пишутся так, словно целая вечность у меня в запасе, чтобы размышлять себе да размышлять. А ведь дело известное: когда чем-то долго занимаешься, так выходит, что занятие это вроде как самоцельным становится, и потому мне ничего другого не надо, только бы часок-другой после ужина за "Размышлениями" посидеть, и я чувствую, как будто время надо мной немножко власть свою утратило, да и биения тоже.
По-иному выражаясь, день свой я начинаю циником, а заканчиваю полным веры; или, если хотите, начинаю с напоминаний себе, что уж для меня-то устремления там или цели какие-то сущая бессмыслица, а заканчиваю, доказывая - вовсе они не бессмыслица, как разберешься. Сначала плачу дань текущему, а под конец вечному. И между двумя этими ежедневными платами прошла вся моя взрослая жизнь.
VI. МЭРИЛЕНДСКИЕ СУХИЕ БИСКВИТЫ
Ну вот, теперь вам известна моя тайна, или, скажу так, важная ее часть. Никто больше, исключая, видимо, доктора Фрисби, о ней и не догадывался, в том числе чудесный мой друг Гаррисон. А с чего бы я стал ему про это говорить? Я ведь его не уверял, что, мол, святой я, а он возьми да сам святым тут же и сделайся. И что я циник, не очень-то перед ним распространялся, а тем не менее он, насколько могу судить, теперь вполне циником стал. Значит, расскажи я ему про мои неприятности с сердцем, он бы уж обязательно постарался тоже сердце себе испортить, а я разве хочу кому жизнь осложнить? Менее всего, благо давно уже понял, что и разумнее, и приятнее истинный характер своей болезни не открывать: друзья никак в толк не возьмут, почему ты странновато себя ведешь да отчего так страдаешь, и начинают в ореоле тайны тебя видеть, а это иной раз неудобно. Даже Джейн понятия не имела, какое у меня больное сердце, и, хотя - ночи неудачные у нас как еще часто случались! - для нее вовсе не было тайной, что со мной какой-то непорядок, про несчастную мою простату я ей тоже ничего не говорил. Поэтому, когда не выходило у нас, она считала, что только сама виновата, - на самом-то деле я виноват был, один я, а Джейн, гордая моя Джейн всего прекраснее, желаннее всего, когда кается.
