Дневник Сесилии говорит о ее постепенном отчуждении от сестер и, по сути дела, от какого бы то ни было повествования от собственного имени. Со страниц практически совсем исчезает местоимение в первом лице единственного числа, и этот процесс можно сравнить с движением камеры, в конце фильма отъезжающей от персонажей, чтобы поочередно показать дом, улицу, город, страну и наконец планету, которая не просто затмевает собой образы действующих лиц фильма, но и окончательно уничтожает, изглаживая их существование из памяти. Не по годам развитый стиль письма Сесилии обращается к обезличенным предметам — эпизоду из рекламного ролика (плачущий индеец гребет в своем каноэ по потоку сбрасываемых в воду нечистот) или счету потерь из репортажа о ходе «вечерней войны». Последняя треть дневника выказывает смену двух настроений. В романтических пассажах Сесилия оплакивает гибель наших вязов. В более реалистичных записях она рассуждает о том, что деревья вовсе не больны, а уничтожение зеленых насаждений составляет часть тайного сговора с целью «все сделать плоским». В тексте изредка попадаются намеки на разные «теории заговора» (иллюминаты, военно-индустриальный комплекс), но Сесилия ограничивается лишь беглыми упоминаниями в этом направлении, не желая, видимо, поименно перечислять хитроумных заговорщиков, загрязняющих окружающую среду химическими отбросами. От обличительных выпадов она без каких-либо отступлений снова переходит к поэтическим грезам. Нам показалось, что двустишие о лете из так и не законченного ею стихотворения звучит очень даже недурно:
Деревья спешат сделать вдох, за собою маня,
Сестра, задираясь, за волосы тянет меня.
Фрагмент датирован двадцать шестым июня, три дня спустя после возвращения Сесилии из больницы, когда мы увидели ее лежащей в траве перед домом.
* * *
О душевном состоянии Сесилии в последний день ее жизни мало что известно. По уверению мистера Лисбона, она казалась довольной приближением вечеринки в ее честь. Когда он сошел вниз поглядеть, как идут дела, Сесилия стояла на стуле, красными и голубыми ленточками привязывая к потолку воздушные шарики. «Я сказал, чтобы она немедленно спустилась. Доктор говорил, ей нельзя поднимать руки над головой. Из-за швов». Она послушалась и провела остаток дня, лежа на ковре в своей спальне: глядела на зодиакальный шар и крутила те странные пластинки с кельтской музыкой, которые выписывала по почте. «Чье-то сопрано вечно распевало там о болотных топях да увядших розах». Мистера Лисбона озадачивала эта меланхолическая музыка, так явно контрастировавшая с оптимистичными ритмами его собственной юности, но, проходя по коридору, он подумал: во всяком случае, это ничем не хуже истеричного рока Люкс или нечеловеческого скрежета коротковолновика Терезы.
