— Подтянись! Про убитого забудь!
На миг явилось оставленное за спиной: оскал немца, разрубившая пилотку и кость лопата, он ее так и оставил вошедшей лезвием в чужую голову, вытащить недостало воли.
— Забудь, слышишь? Я приказываю!
За следующим изгибом он нос к носу столкнулся с Друщенковым. Сержант был без каски, без пилотки, в разорванной гимнастерке, с немецким автоматом, взвинченный, точно был под градусом.
— Живой, лейтенант? Приветствую, что живой! Я тебя уважаю.
От него и впрямь шибануло шнапсом. Друщенков локтем прижал, похлопал трофейную фляжку на ремне:
— Не серчай, лейтенант! И я живой! По данному поводу приложился! А флягу у обера с поясу снял, прошило обера очередью…
Не замечая многословия и фамильярности Друщенкова, Макеев как-то по-козлиному тряс подбородком: и он рад видеть живым сержанта, очень рад. Хорошо, если б и остальные во взводе, и в роте, и в батальоне, и во всем полку были живы.
По траншее они затопали вместе: впереди Макеев, за ним Друщенков. Сержант пыхтел, его дыхание словно щекотало шею у Макеева, и это вселяло уверенность: тылы обеспечены, никакой фриц не страшен. И что впереди, не страшило: с погнутым кожухом, с расщепленным прикладом ППШ был все-таки безотказен, диск полный, палец на спусковом крючке, чуть что, резану очередью.
За изгибом траншеи и в окопах валялись убитые немцы, на пулеметной площадке — наш расчет, раскиданный взрывом, у одного станкача оторвана голова, у другого — рука и нога; оба задавлены земляными глыбами. Изувеченный «максим» кособочится на площадке.
Из следующего окопа вышел старик Евстафьев, и ему Макеев обрадовался еще больше:
— Воюем, товарищ Евстафьев?
— Как положено, товарищ лейтенант!
— Целый?
— Тьфу-тьфу, товарищ лейтенант! Не сглазить бы! — В седых обкуренных усах застряла улыбка. Старикан не унывает. Шутит даже.
— Ткачук жив?
— Кажись, товарищ лейтенант, — равнодушно отозвался Друщенков.
— Живой Пилипп, живой, — сказал Евстафьев, не одобряя сержантова равнодушия.
— Пошли, — сказал Макеев. — Рукопашная еще не кончилась. Слышите, вон стреляют… А мы лясы точим…
Он испытывал неотложную потребность оценивать, поправлять, приказывать. Раз подчиненные подле тебя, нужно наставлять их, учить уму-разуму, выражаясь по-военному, командовать. Это Макеев усвоил еще с училища.
— Перемелется — мука будет, — глубокомысленно — к чему? — сказал Евстафьев, и Макеев вспомнил: выразитель народной мудрости.
— Поправочка: немцев перемелем, — сказал Друщенков, заходясь дребезжащим смехом.
