– Каких органов? – насторожился Максимов.
– Человеческих! Ну, там, сердце, почки, печень, у кого она осталась, ха-ха! Цвета – зашибись! Очень яркие. Желтые, оранжевые. Прикольно. Автор – профессор университета из Филадельфии. – И Борода назвал восточное имя знаменитого американского дизайнера.
– Он профессор? – изумился Максимов, вспомнив обильную татуировку этого культового художника, часто приезжавшего в Лондон.
«А теперь в Москву, значит, наладился».
На городские пейзажи профессор посматривал сквозь свои огромные кислотные очки с нескрываемым скепсисом. Поговаривали, что этот мировой кудесник предложил перекрасить Биг-Бен в пронзительные цвета детской неожиданности, но не встретил сочувствия у консервативных британцев.
– Хотя поздновато. Я как-то сразу не подумал. Наверное, закрыли галерею. Органы отдыхают, – замялся Георгий, в планы которого вообще-то посещение бутиков не входило. – Предлагаю другой вариант. Ночной клуб. Сегодня немцы выступают.
– Идет, – согласился Максимов.
О своей уступчивости он пожалел ровно через пять минут после начала представления.
Голый по пояс мужчина, закопченный, словно потомственный кочегар, резал бензопилой деревянный брусок. По соседству с «человеком-пилой» его коллега оглушительно долбил стену перфоратором. Звук, напоминающий надсадный вой сломанной бормашины, органично дополнялся истошным металлическим уханьем – один из музыкантов подпрыгивал на листе кровельного железа, а заодно хлестал алюминиевыми трубками по металлическим пружинам.
«Сумасшедший дом!» У Максимова нестерпимо заломило затылок.
– А нет чего-нибудь поспокойнее? Джаза, например?
Бородин с искренним сочувствием кивнул и показал в сторону выхода.
– Не пугайтесь, это клуб только для своих, – доверительно сообщил он через некоторое время, осторожно проводя Максимова через подозрительно темный двор.
– Но здесь нет даже вывески!
– Я же говорю, для своих. Классическая музыка устроит?
– Идеально.
– О чем и речь. Классика, кстати, тоже вставляет не по-детски. Кто понимает, конечно, – проникновенно поделился своей мыслью Бородин. – Осторожно, не навернитесь. Япона мать – какая лестница крутая!
В заброшенном подвале было темновато. На стенах чадили смоляные факелы. В углу вместо бара стояли две канистры.
– Коньяк, – сообщил всезнающий Бородин. – Сейчас налью по кружечке.
Максимов утонул в безразмерной подушке, брошенной прямо на земляной пол, и вскоре почувствовал, что музыка обволакивает, расслабляет, убаюкивает.
