– Тиэко-сан лжет. Я спала в ночь пожара одна, а не с кем-то. Она хочет меня уничтожить…
– Я сам уничтожу тебя, если узнаю, что ты притворялась, – сказал Нагасава и прибавил: – Теперь иди. И ты иди, Тиэко…
Он не заметил, как они исчезли. Нагасава остался один. Несколько минут он не двигался и смотрел на мутную завесу тумана, отделявшую его замок от остального мира. Раньше он любил глядеть на горы и думать о том, как они независимы, велики в своем одиночестве и одновременно равнодушны к нему. Прошло много лет, и это самое одиночество стало его жизнью, он привык к нему, как привык к своим мечам, одежде, волосам, коже. Но сейчас ему вновь захотелось бросить взгляд туда, чтобы сравнить, понять, позавидовать и… поучиться. Но гор не было видно. Не было видно ничего.
Нагасава вздохнул. Едва ли не впервые в жизни в трудной ситуации он предпочел бы бездействие, но знал, что это невозможно. Невозможно выбрать то, что посередине. Или Кэйко, или Тиэко, жизнь или смерть, цветущий сад или серая пустота.
Внезапно Нагасава содрогнулся, ему почудилось нечто… Он слышал издалека – словно эхо в горах – смех Ясуми, того, другого Ясуми, чьего сына он некогда пощадил. Тот Ясуми плохо кончил, и это служило единственным утешением, но прежде, в жизни, – он был удачливее Нагасавы, потому что умел жить так, как хотел, а Нагасава всегда подчинялся долгу. Это было правильнее, но, как ни странно, приносило меньше плодов, которые вкушаешь с наслаждением и пользой. Нагасава поклялся себе дознаться до правды и, если Кэйко действительно изменила ему, не дрогнув, убить ее вместе с еще не рожденным ребенком. В противном случае тень Ясуми воцарится в этом замке, и ему, На-гасаве, вечно будет чудиться этот зловещий смех.
Между тем Кэйко прошла к себе в комнату на негнущихся, одеревеневших ногах и рухнула на татами. Она знала: ничего не изменится, ей всего лишь удалось отсрочить исполнение приговора. Ей было совершенно ясно, что станет делать господин: велит привести в замок Акиру.
Акира осторожно прикоснулся к крошечной, круглой, прозрачной капле росы на травинке, а после долго смотрел на растекавшуюся по пальцам воду: она была холодной, а стала горячей, имела форму и вмиг потеряла ее.
И все-таки она осталась тем, чем была, – водой. Ничто на свете не меняется по-настоящему, все всегда сохраняет свою сокровенную суть. Он и поныне свято верил в богов, что живут, незримые и великие, везде и повсюду, но его основная вера в главного, единственно зримого бога – Нагасаву – пошатнулась, и с этим невыносимо было мириться и жить. И все же Акира оставался самураем и хотел сохранить для себя то, что принадлежало ему по праву рождения, – самурайскую честь, возможность служить за приличное жалованье уважаемому и знатному человеку.
