У Брукса всегда была удивительная способность давить на больную мозоль, подумал Вейн, даже не на одну. После того, как они восемь лет прожили вместе как любовники, им с Фелисией пришлось «насладиться» всеми отрицательными сторонами супружеской жизни, не имея за это никакой компенсации.
Они сдвигали на своем пути горы – во всяком случае перелетали через них, – чтобы оставаться вместе, и отказывались разлучаться, даже когда от этого, казалось, зависела их карьера. Не соглашаясь играть в пьесах, где они не могли участвовать вместе, каждый из них вынужден был отклонять очень выгодные предложения; не желая сниматься в фильмах друг без друга, они упустили много возможностей. Поэтому, когда Фелисии наконец предложили в Голливуде самую замечательную роль, о которой можно было только мечтать, Вейн согласился просто сопровождать ее, только бы не оставаться на несколько месяцев одному…
На столе зазвонил телефон – раздался очень тихий зуммер, не то что английские, похожие на сирену, звонки, к которым он привык. Забавно, подумал Вейн, как часто разные мелочи напоминают ему, что он находится в чужой стране: пакетики чая; огромные, яркие автомобили; «Джелло»[16] и домашний сыр в салате. Как бы он ни старался, он все равно отчаянно скучал по дому в этой стране мира и благоденствия.
Вейн поднял трубку, послушал и внезапно почувствовал, как внутри у него все сжалось от страха и растерянности. В комнате было тепло, но он ощутил, что у него на спине выступил холодный пот. В ярко освещенном зеркале он увидел, как побледнело его лицо под темным гримом.
– Дорогая, – закричал он в трубку с отчаянным, притворным энтузиазмом. – Как у тебя дела?
– Ты не понимаешь. Меня пугает сама мысль увидеться с ней. – Вейн нервно ходил по комнате.
– Ну что в этом страшного?
Страшно, повторил про себя Вейн. Когда у Фелисии случился нервный срыв после провала в Сан-Франциско пять недель назад, врачи осторожно говорили о многомесячном «отдыхе», о шоковой терапии, новых лекарствах, усиленном лечении – и нате вам! Вот она, жизнерадостная как прежде, просит его приехать навестить ее, очевидно, с благословения своего врача.
– Ты знаешь, – сказал он, – я не имею ни малейшего представления, что я ей скажу? И что буду делать?
– Это же не пьеса, Робби. Здесь нет реплик, которые надо запоминать. Ты придешь, обнимешь ее, и слова сами придут. Это нелегко, я понимаю, но в таких делах нет ничего легкого.
Вейн почувствовал, что завидует Рэнди. Натали Брукс была очень стойкой женщиной, и в ее отношении к мужу не было даже намека на страсть, но по крайней мере они не были соперниками в профессиональном отношении. Натали проводила свою жизнь – ту ее часть, которая не была посвящена светским приемам и магазинам, – создавая имидж своему мужу с настойчивостью и энергией, унаследованными ею от отца. Слава Рэнди была делом ее рук, и упаси Боже всякого, кто высказывал хоть малейшую критику в его адрес.
