Том 2. Семидесятые | страница 38



Так что же, из-за него не проводить дискуссию? По такой проблеме? Все молчат, а я не могу. Достоинство не позволяет, гордо поднятая голова.

Иду дальше, рубить так рубить. В глаза, в душу, в лицо. В кафе иду, в вечернее. Полдня стою в очереди, попадаю. Вроде все хорошо. Острым глазом подмечаю: к чашке два куска сахара дают. Так, это откуда же идет? Это где решили? Наверху? А может, нам мало тут, внизу? Они же живые люди, тут, внизу? Они еще и разные кое в чем. Некоторые даже отличаются друг от друга. Да, не слышали? А может, кому-то не сладко здесь, в кафе? А мы за что боремся друг с другом? Чтоб всем одинаково было хорошо.

Да, на первых порах кто-то бросит три куска, когда ему нужно два. Ничего, сглотнем. Это доверие к людям. А людям осторожно, с оглядкой, но иногда можно доверять.

Вот вам еще проблема.

И, как ни горько, кроме тех недостатков, что я перечислил, есть еще.

С удобствами как на улицах? Я вижу, некоторые оживились.

Есть недостаток – нет удобств: идешь-идешь, бежишь-бежишь... Тьфу.

А ручки на троллейбусах? Многие заерзали. Что, больное место задел? Да, неудачно стоят. Не во что вцепиться. И никто мне рот не закроет.

Зеркала в бане волнистые. То ли ты в штанах, то ли без. И рожа такая... Ну зеркала делают!

Бритва электрическая: жужжишь, жужжишь, жужжишь, жужжишь... Это настолько остро, что об этом можно уже и не каждому говорить.

Тут и туристы, которые не должны знать, тут и свои некоторые.

Так что лучше вообще молчать. При встрече бритву показал, оба понимающе усмехнулись и исчезли. И продавцу – ни слова. Хорошо, мол, бреет.

– А почему возвращаете?

– А на железную перехожу. По совету врачей.

– А чего возвращаете пылесос, магнитофон, туфли, плащ и брючный пояс?

– А так, мол, увольняюсь.

Но это уже проблемы, о которых молчат. Разражаешься справедливым гневом в урну, в ямку.

Да, есть проблемы, о которых молчат, если это нужно для их устранения. Но есть то, о чем молчать нельзя! Вот я и не могу молчать.

Все довольны: нашелся один смельчак. И всем легче стало. А он – давай шкурой вперед. Я тоже могу молчать и про ручки и про форточки. Никто меня не обязывал и не просил. Мог и не говорить. А что я сказал? Что думал, то и сказал. Конечно, кто-то будет недовольный, я его понимаю. Может, я что-то лишнее сказанул?

В запале, наверное, я что-то лишнее наплел. Понесло меня тут. Но я хотел, чтоб лучше все-таки. Но если я действительно что-то, то я могу отказаться. Тут же.

Я, если задел кого-нибудь, я могу извиниться. Все молчат, но я, знаете, не то чтобы нагорело или, не дай бог, накопилось, – нет. По дурости. Сколько раз себе говорил: «Все молчат. А ты?»