Операция «Андраши» | страница 31



Он следил глазами за удаляющимся «Бабельсбергом», за цепочкой барж, и ему чудилось, что это суденышко приплыло из былой величественной Европы, которая вдруг так нелепо оказалась больной и прогнившей. «Бабельсберг», обломок достойной и упорядоченной эпохи, эпохи изящной литературы, умных бесед, романтической любви… австрийская Бена его студенческих лет, венгерский Будапешт, который позже стал единственным родным ему городом, Буда и Пешт, которые вместе составили истинную причину, почему он сейчас сидит здесь, в винограднике, в еще одну зиму проблем и возможностей, именуемых войной, и час за часом вглядывается в сернисто-желтый полог над северными равнинами. Он прочел последнюю строку в своем дневнике: «Кажется, все готово». Так пусть же придет решительная минута — он ее не боится, пусть она придет. Белые облака арками прочерчивали небо. Его мысли скользнули в изгибающиеся бульвары Буды — полногрудая прелесть солнечных зонтиков, грациозные силуэты девушек в летних платьях… Он словно вознесся в историю. Он словно уносился в мощном потоке рассуждений Андраши, освобожденный от тоски, одиночества и страха исчезнуть без следа. Он снова шел с Маргит по изгибающимся бульварам Буды. Он пребывал с ней в освященном месте. Он верил в благородство жизни, в сохранение того, что хорошо, и в необходимость жертвы. Малиновский говорил:

— Им надо бросать мины поперек реки. Да и побольше.

Он почувствовал, как его оживление угасает.

Митя опустил бинокль:

— Второй рейс за эту неделю. Я следил. Он снова ощутил раздражение:

— Ну, я им сообщил, что такого количества мин недостаточно.

— На прошлой неделе они прилетали дважды. По три самолета каждый раз. Мы слышали, как они гудели над рекой.

— Я не сказал бы, что это так уж плохо.

— Да, лучше, чем ничего.

Но боже мой, подумал он, Митя способен думать только об одном. Как будто это твоя вина, твоя личная ответственность. Солнце снова затянули облака. Река посерела. Это была не его земля.

Малиновский говорил:

— Потом? Уеду домой, ясное дело.

Как будто это разумелось само собой.

— Отлично, — сказал он. — Тогда я приеду к вам в гости.

Он искоса посмотрел на этого русского, на единственного русского, которого ему довелось встретить, на человека с копной каштановых волос и широким бледным лицом, растянутым на крепких костях: не слишком благообразное лицо, если разбирать его черта за чертой, — брови, нос картошкой, подбородок… и тем не менее лицо, которое ему нравится. Человек, который ему нравится.