— Лют знал слишком хорошо: через такой суд он сиротой остался, да и сам уцелел, только благодаря отцу Бенедикту. В чем парень виноват? В том, что защищался, как мог? Ты-то сам, много лучше?
Словно торопясь загладить неслучившуюся вину, Ян осторожно переложил юношу удобнее и начал приводить в чувство. Когда густые ресницы дернулись — едва не отпрянул: глаза у парня оказались страннее некуда — зрачок и тонкий ободок по краю радужки чернющие, а сама радужка просто невероятного, даже не серого, а грязно-белого, амиантового цвета. Вот только никакого колдовского тумана в них не было: стоявшая там муть была самой обычной и называлась горячкой.
— Не бойся, никто тебя не тронет больше, — Ян уже не испытывал ничего, кроме жалости, — Я тебя в обиду не дам.
Веки дрогнули, опускаясь, но прежде он уловил какую-то странную тень мысли, которую не успел понять, однако на сердце снова стало неспокойно.
Только одному человеку на свете, а тем более в такой ситуации Лют мог довериться безоговорочно. Но, до бенедектинского монастыря Святого Духа еще надо было добраться.
Вынося рано по утру на руках своего подопечного, и устраивая в обнаруженной на хуторе телеге, Ян только вздохнул: парнишка был совсем плох, не помер бы дорогой.
Скажи ему кто, что он, Янош Лют, как-то выжегший по настроению целую деревеньку, будет выхаживать больного ведьмачонка — посмеялся бы. Между тем, мальчишка пока умирать не собирался. Он метался в жару, но продолжал цепляться за жизнь. Такое упорство вызывало симпатию, однако дороги не облегчало. Тем более, что тот, хотя и принимал помощь, но по-прежнему не сказал ни слова, не назвал имени, а в светлых глазах стояла едва ли не ненависть, со странной тоской.
Лют уже не сомневался, что юнец благородных кровей, — кто еще умеет так обдавать холодом в ответ на протянутую руку. Возишься с ним, возишься, — а он не то, что спасибо не скажет, а того и гляди, в рожу спасителю плюнет.
Помогая больному напиться, Ян вдруг заметил, что тот глотает с трудом, и устыдился своего раздражения на его молчание. Глотку ему, что ли повредили?
— Ты говорить не можешь?
Парень только отвернул физиономию, уткнувшись в борт телеги.
Ругаясь, Лют подгонял худую клячу, позаимствованную с хутора. Лошадка была нервная, чуяла в нем подвох (оборотень знал о таком своем свойстве и лошадей всегда подбирал тщательно и осторожно, лишний раз обходясь без них). Когда они в первые остановились в поле на ночлег, — а Ян теперь старался избегать людей, — и он обернулся волком, лошадка, всхрапнула и резво прянула в сторону. Волк фыркнул на нее: животина, она не человек, ничего не знает, ни в чем не виновата, и объяснить не получится, а потом устроился рядом с юношей, согревая его своим телом.
