– Конечно боимся, – заплакала Хайрие.
Я сказал ей, что скоро, прибуду в дом на белой лошади и приведу свидетелей, велел Шекюре быть готовой. А я сейчас же иду в парикмахерскую.
Но сначала надо было договориться о совершении свадебного обряда, и я пошел в мечеть Ясин Паша. Во дворе мечети имам с черной бородой и светлым лицом прогонял метлой злых собак. Я объяснил ему, что отец дочери моей тети вот-вот предстанет перед Аллахом, он хочет увидеть свадьбу дочери прежде, чем умрет, что решением кадия Ускюдара женщина сегодня разведена с мужем, не вернувшимся с войны.
Имам взял золотые и обещал надеть соответствующие одежды, привести в порядок волосы, бороду, кавук и прийти для совершения свадебного обряда. Он спросил, в каком доме состоится церемония, я объяснил ему.
Мангал приятно обогревал маленькую парикмахерскую. Я размяк под ловкими пальцами парикмахера. После стольких невзгод жизнь неожиданно преподнесла мне сегодня самый большой подарок, какой только могла преподнести. У открытой двери вдруг возникло какое-то движение, я повернулся: Шевкет!
Он волновался, но смело подошел и протянул мне записку. Неужели плохие вести? Я похолодел. Развернул записку:
«Без свадебного кортежа замуж не пойду. Шекюре».
Поскольку Шекюре не уходила в дом мужа, а наоборот, я поселялся в ее доме, свадебный кортеж был особенно важен. Я не мог снарядить богатых друзей и родственников, посадить их на лошадей и прислать к дому невесты. Но все же я сел на свою белую лошадь, взял с собой двух товарищей детства, которых встретил в Стамбуле за эти шесть дней (один стал писцом, как я, другой владел баней), прихватил любезного парикмахера, что во время бритья с повлажневшими глазами пожелал мне счастья, и в таком составе мы прибыли к дому Шекюре, так, будто собирались увезти ее в другой дом, в другую жизнь.
Хайрие, открывшей дверь, я дал солидный бакшиш. На Шекюре было красное одеяние невесты, лицо было скрыто под розовым покрывалом, спадающим до полу.
Участники кортежа и гости заполнили дом (из угла на меня опасливо посматривал Орхан). Все вели себя так, будто не чувствовали ничего необычного, но я начал задыхаться оттого, что в ноздри, в легкие мне проникал трупный запах – я был знаком с ним по войне: такой запах исходил от оставшихся под солнцем трупов, раздетых и разутых, лица, глаза и губы которых были изъедены дикими зверями и хищными птицами.
Но позже, когда имам-эфенди в полутемной комнате, где лежал Эниште, совершал обряд нашего с Шекюре обручения, внутри у меня звучала музыка.
