Он был юристом Трэддов с тех пор, как открыл свою практику, и положение дел Пинкни знал лучше, чем сам Пинкни. Впервые за пятьдесят два года жизни Джошуа чувствовал себя трусом. Новые времена были против него, против его друзей и его родного города. Он болел душой за всех. Но более всего он беспокоился о своем крестнике, этом двадцатидвухлетнем мальчике. Джошуа чувствовал ужас и отчаяние, когда думал о том, что предстоит услышать от него Пинкни.
И все же разговор нельзя было откладывать. Надев пальто, перчатки и шляпу, он отправился из дома.
– Итак, Пинкни, тебе, наверное, придется продать Карлингтон. Я мог бы посоветовать тебе продать невозделанные земли на реке Уоппу, но это приведет к слишком большим расходам, чтобы оплатить налог на продажу отцовского наследства, и через несколько месяцев ты разоришься. Если ты хочешь поддерживать в хорошем состоянии дом на Митинг-стрит, не следует стремиться удержать плантацию. У тебя нет ни денег, чтобы платить ренту, ни зерна, которое ты мог бы продать. Многие оказались в подобном положении. Некоторые продали дом в городе и сделали ставку на плантацию. Но это люди с меньшей ответственностью…
– И с двумя руками.
– Я понимаю твои чувства, сынок, поверь мне. Я помню Карлингтон. Это рай. Но это не место для одинокого мужчины с двумя женщинами, которые с трудом выносят друг друга, и детьми, которым нужна школа. Я бы, например, не решился уединиться с Джулией Эшли даже в Эдеме.
Пинкни был поражен. Его реакция не осталась незамеченной. Джошуа Энсон улыбнулся:
– Ты уже не мальчик, Пинкни. И должен понимать, что порой джентльмены не вполне по-джентльменски думают о дамах. И даже допускают между собой подобные разговоры. Во всем Карлингтоне не сыщется более трех человек, которые не боятся Джулию Эшли. Признаюсь, я не принадлежу к их числу.
Все в порядке. Мальчик уже улыбается. Джошуа Энсон поднялся:
– Вот и все, собственно говоря. Теперь я иду домой. Пинкни прокашлялся:
– Я еще кое-что хотел уточнить, дядя Джошуа. Насчет нас с Лавинией.
Мистер Энсон медленно опустился на стул. Ему не хотелось говорить о Лавинии, не хотелось даже думать о дочери, когда он вспомнил нечаянно подслушанный разговор. Слова девушки обличали жестокость, которая скрывалась за приятной улыбкой и непосредственностью поступков. Он любил дочь, это была его плоть и кровь, но девушка оказалась бессердечной, и ему не хотелось, чтобы Пинкни стал ее жертвой. Ведь он любил ее. Джошуа заставил себя сосредоточиться на том, что говорит. Пинкни.
