— Вот он уже и возвращается!
Но это был другой поезд, бельгийский, набитый еще сильнее, чем наш, причем только цивильными. Люди висели даже на подножках.
Некоторые устремились в наши вагоны. Набежали жандармы, выкрикивая команды. В дело вмешался громкоговоритель, возвестивший, что все должны оставаться на своих местах.
Тем не менее нескольким безбилетникам все же удалось пролезть с другой стороны вагона — среди них была молодая темноволосая женщина в черном платье, запыленная, без багажа, даже без сумочки.
Она робко проскользнула в наш вагон, лицо у нее было удрученное, бледное, и никто ей ничего не сказал. Мужчины только перемигнулись, а она тем временем притулилась, сжавшись в комок, в углу.
Нам уже не было видно машин, и я уверен, что это никого не волновало. Те, кто был у дверей, видели только клочок неба, попрежнему голубого, и гадали, не появится ли с минуты на минуту немецкая эскадрилья и не начнет ли бомбить вокзал.
С прибытием бельгийского поезда пронесся слух, что вокзалы по ту сторону границы подверглись бомбардировке; многие называли вокзал в Намюре.
Мне хотелось бы суметь передать эту атмосферу, особенно изумление в нашем вагоне. В еще неподвижном поезде мы уже понемногу превращались в особый замкнутый мирок, оставшийся, однако, в некоторой неопределенности.
Отделенные от остальных, мы, казалось, только и ждали сигнала, свистка, клубов пара, стука колес на рельсах, чтобы окончательно замкнуться внутри своей компании.
Наконец, когда мы в это уже почти не верили, поезд тронулся.
Что бы делали мои попутчики, если бы им объявили, что дорога перерезана, что поезда больше не ходят? Вернулись бы домой вместе со своими пожитками?
Что до меня, я, мне кажется, не смирился бы с этим, скорее, пошел бы пешком по шпалам. Поворачивать назад было уже поздно. Взрыв уже произошел. Мысль о возвращении на свою улицу, к своему дому, к мастерской, к саду, к своим прежним привычкам, к приемникам, ждущим на полках, пока я их починю, казалась мне невыносимой.
Толпа на перронах медленно поплыла назад, и мне показалось, будто ее никогда не было, и даже город, в котором, не считая четырех лет санатория, я прожил всю жизнь, словно утратил реальность.
Я не думал о Жанне и дочери, которые сидели в вагоне первого класса, но были от меня дальше, чем за сотни километров.
Я не спрашивал себя, что они делают, как перенесли ожидание, не тошнит ли опять Жанну.
Я больше беспокоился о запасных очках и, стоило кому-нибудь из моих соседей шевельнуться, загораживал карман рукой.
