Хиггинс попытался выдавить вежливую улыбку, но ему становилось все хуже и хуже. Теперь его словно выворачивало наизнанку.
Ему хотелось скорее спастись бегством, удрать от матери, от Радера, от старого дома, от этой улицы, которая тоже, казалось, вступила в сговор, чтоб всеми правдами и не правдами удержать пришельца. Может быть, старый приятель соврал или ошибся, и Луиза вовсе не бросилась под автобус; может, на нее и впрямь нашло затмение, как предположил врач в больнице. Но теперь, здесь, Хиггинс верил, что с нее сталось бы сделать это нарочно, чтобы принудить сына вернуться сюда.
— Нет уж, ты так не уходи! Еще стаканчик на прощание, и мы тебя отпустим. Выпьешь с нами, Ивонна?
Чем занимаются эти двое целыми днями? Неужели только глазеют на улицу или экран телевизора да валяются на незастеленной кровати?
Ему нельзя увязать в этой трясине, но он чувствует, что увязает все глубже. Тут-то он в первый раз и подумал, что надо позвонить Hope, услышать ее голос, убедиться, что она существует на самом деле — она, дети, их дом.
Все его существо восставало против прошлого, которое вновь пыталось взять его в плен.
— Ей-Богу, Коротышка, мне пора…
— Слыхала, Ивонна? Он сказал «Коротышка», как в старое доброе время!
На лестнице, прежде чем наконец отпустить гостя, Радер предложил:
— Не хочешь взглянуть на свою бывшую квартиру?
Хиггинс с ужасом посмотрел на него и едва не бросился бежать. На улице его охватила такая тоска и растерянность, что он готов был опуститься на первый попавшийся порог и покорно ждать своей участи.
Еще недавно он чувствовал себя старым, но сам не помнит, когда это было. Теперь, наоборот, он снова стал ребенком, который нуждается в помощи. Ему никто никогда не помогал! Еще совсем мальчуган, он уже притворялся взрослым мужчиной и отважно тащил свою ношу.
Он растерялся. Его несет по течению. Доктор Роджерс, образованный, опытный, мог бы, наверно, ему помочь, но Хиггинс стеснялся ему позвонить. Да и что подумает врач, услышав по телефону такое:
— Я в Олдбридже, сижу на пороге какого-то дома на Тридцать второй Восточной улице, и я больше не могу, не знаю, что делать. Приезжайте за мной.
Там, в Уильямсоне, он пошел против сильных мира сего, бросил им вызов, и, конечно, те на него ополчились.
Он не верит в них больше, ни в кого и ни во что не верит, но не в силах оставаться и там, откуда вышел.
Ноги у него подгибались. Во рту горчило, движения потеряли обычную точность: он дважды споткнулся, пока дошел до машины, и с трудом попал ключом в замок.
