— Уже второй день их нет, — проворчал старик. — Черт-те что…
— Всё-таки они пошли к деревне, — уверенно сказал Урванцев. — Мишка туда собирался целую неделю.
— На кой им сдалась твоя деревня-то? Самогона и здесь предостаточно.
— Ну, мало ли…
Посмотрев сквозь ствол на огонь в лампе, старик сдвинул густые черные брови с редкими седыми волосками:
— Если до утра не вернутся, я пойду вызывать следопытов из лагеря. Говорил же, что эта зима будет плохой…
— Да ладно тебе, Фёдорыч! Ты нам все уши прожужжал про плохие зимы! Глядишь, Мишка с Семеновым в деревню смотались, чтобы от тебя отдохнуть малость!
— Не пошли бы они в деревню, наперед не сказав нам об этом.
Урванцев махнул рукой и растянулся на скамье, подложив под голову шапку. Что бы там он не говорил, а волнение за егерей возрастало с каждым часом их отсутствия. Старик прав: не пошли бы они в деревню, не предупредив остальных.
Тогда что же с ними сталось? Неужто лесные хищники осмелились напасть на вооруженных людей? Или, быть может, браконьеры опять в тайгу пожаловали? В прошлом году ведь так и было: наткнулись Урванцев с Семеновым на следы человеческие да пошли по ним выискивать место стоянки нелегальных промысловиков. Хорошо, что у Семенова с собою самогон был, а иначе околели бы среди сугробов, как пить дать околели бы! И Фёдорыч тогда не беспокоился шибко — Мишка рассказывал. Он, мол, чувствовал, что егеря не заплутали в тайге (как же, заплутаешь с Семеновым — он каждый куст здесь знает! Недаром ведь лично целую бригаду следопытов обучил!), а наткнулись на браконьеров.
Та зима была спокойной, хоть и морозной.
Теперешняя зима не такая холодная, но… недобрая, что ли? Словно витает в воздухе привкус чего-то горько-сладкого, со щепоткой соли, как запах ржавой лодки, что спрятана в канаве у Медвежьего озера. Или это Фёдорыч своим мрачным видом такие образы нагоняет? Твердит и твердит, что зима — плохая. А чего в ней плохого-то? Самая обычная зима, вот только тихая да теплая пуще обычного…
Будто затишье перед бурей…
Урванцев вяло размышлял под треск дров, полыхающих за прикрытой заслонкой в чреве прокопченной печурки. Мысли его замедлялись, стали запинаться одна об другую, слипаться в неразборчивый ком, который, в свою очередь, потихоньку превращался в уютный сон. Неуловимые образы сновидений замельтешили в голове разноцветной метелью, но внезапно дурманящая пелена умчалась прочь. Урванцев, не открывая глаз, попытался понять, что вызвало столь резкое пробуждение, когда Федорыч спросил:
