Теперь без лишней суеты можно было ознакомиться с нательными надписями. Широкой полосой протянулась Пятиэтажка вдоль стола. Была в ее облике и притягательность, и неповторимость. Если бросить взгляд сверху, можно было разглядеть идущую от плеча до плеча надпись: «Не влезай — убью», выполненную рукой искусного мастера в готическом стиле.
Не менее любопытными казались сделанные славянской вязью на лбу аббревиатуры «Слон» и «Клен», по одной из версий означающие: «Слава лесорубам от надзирателей» и «Камера легче, если невиновен».
Одно из красивейших мест любой женщины — груди. На правой груди погибшей неизвестный татуировщик запечатлел бессмертные строки: «Сижу за решеткой…», на левой — «По диким степям Забайкалья». Эти груди много видели, многое помнят и о многом могли бы рассказать.
Подошли ли вы к Пятиэтажке со стороны дверей, глянули на покойницу от окна или стали разглядывать труп, забравшись на стол, — перед вами открылись бы две огромные женские ноги, имеющие свой, присущий только им неповторимый текст: первая и вторая книги «Графа Монте-Кристо», сочинение блистательного Александра Дюма без купюр, с иллюстрациями Билибина.
Зэки на радостях проводили троицу до самых дверей «тринадцатки», но внутрь войти не решились. Дурная примета. «Сколько зайца не корми, он волка боится», — говаривал не в меру одаренный Айгер ибн Шьюбаш.
* * *
— Друзья мои, я так счастлива! — нюхая букет белых и алых роз, присланный добродушным надзирателем, поделилась сладкогубая Озноба Козан-Остра и спиной откинулась на кровать.
Мустафа и Ибрагим кисло переглянулись.
— Вы не радуетесь вместе со мной? Вересневая Лада не щекочет ваши пятки оптимизма?
— Радоваться-то мы радуемся, но… — скривил губы Ибрагим.
— Но мы оставили Надежду… — скривился Мустафа, — …и уже давненько. И щекочется у нас между больших пальцев ног.
— Давно тут сидим, — объявил со значением цитату культурный побратим.
— Ребята, — улыбнулась понимающе Озноба, вдова по Фрейду, — неужели вы думаете, что я не смогу вам Надежду заменить? Легко. Кто первый?
— Я думаю, что будет справедливо, если им буду… — начал Ибрагим.
— Я, — закончил Мустафа.
— О`кей, — понимающе улыбнулась обольстительная Озноба Козаг-Остра. — Как бы дитя не трахалось, лишь бы не вешалось.
Ибрагим оторвал полоску от простыни и завязал себе глаза, затем улегся на кровать и чуть сдвинул повязку. Самую малость. Так, чтобы было видно происходящее. На его взгляд, жизнь являлась иррациональным процессом творческого становления, который объективируется в застывших формах культуры.
