— А потом?
— Совсем омерзительно, — мечтательно произнес Копчик, разглаживая складки на засаленной рясе покроя «акстись». — У меня аж в глазах сосуды полопались. Кстати, вы не подскажете хорошего окулиста?
— Ну а потом? — нетерпеливо прищелкнул пальцами корреспондент.
— Потом?.. Голубчик, вы же знаете, у меня склероз. Я даже путаю, кто у нас, исконных славян, Подага — бог восточного ветра, сын Стрибога, свирепый бог северного ветра, бурь и непогоды, или бог брака. Только не разглашайте.
Действительно, у верховного жреца отмечались преходящие нарушения зрения, парезы, расстройства координации. Обнаруживались нистагм, скандированная речь, интенционное дрожание (триада Шарко), симптом Бабинского, отсутствие брюшных рефлексов.
— Мосье Одоленьский, от этого может зависеть ваша карьера, — нетерпеливо забарабанил пальцами газетчик.
Словно ища поддержку у других, Копчик посмотрел вокруг, встретился с пришибленным взглядом колдуна и не встретился с добрым взглядом Пурилиса. Тот разглядывал себя в зеркало. Происходящее несколько удалилось от юношеского внимания. Ведь никто из присутствующих не говорил о любви и не собирался слушать песни о ней. Жалкими казались парню окружающие. Они погрязли в мелком выяснении подробностей, не замечая за разбежавшейся отарой деталей пастуха истины. И самое подлое с их стороны: они не советовались с Пурилисом, не спрашивали его мнения. Что, слишком умные?
А ведь Пурилису было что сказать. Например, он мог угадать любую песню «Модерн Токинг» с пяти нот…
Из зеркала на латинянина пялился веснушчатый юноша двадцати лет, с длинными немытыми локонами, перетянутыми мышиного цвета хайрасткой. Под левым глазом играл радугой веснушчатый синяк. Подбородок декорировали прыщи и младая поросль. Выражение лица отсутствовало напрочь. И вообще, на отражающемся человеке не было креста.
— Креста на тебе нету, — вздохнул Пурилис.
Не найдя поддержки, Копчик прошептал что-то редактору на ухо.
— Вслух! — потребовал политический обозреватель.
— Этот вот, — мистер Одоленьский, не глядя, ткнул пальцем в колдуна. — Нашу матушку, нашу княгинюшку, заступницу нашу, превратил в козу двурогую. — И зарыдал, уткнувшись носом в плечо Баяна-Коротыча. — Если бы Поревит[12] наделила меня пистолетом, я бы его ударил!
— Я? В козу? Ой, как неудобно! — колдун вскочил и снова рухнул спиной на кровать, закрыв глаза руками. Мятущаяся африканская душа.
— А вот этот, — маэстро Одоленьский нацелился пальцем в латиноса, — Да помогут мне славянские боги, только не все сразу, открыть любезному обществу глаза…
