Мистигри открыл переднюю дверцу и одним прыжком, как лягушка в воду, соскочил на землю.
— Вам не к лицу быть «зайцем», царственный старец, — сказал он г-ну де Серизи.
— Мистигри, знай: не хорошо, когда скромность устрашает юношу, — заметил его старший спутник.
— Благодарю вас, сударь, — сказал граф молодому художнику, который после ухода Мистигри стал его соседом.
И государственный муж обвел проницательным взором пассажиров, что показалось Оскару и Жоржу очень обидным.
— Мы опаздываем на час с четвертью, — заметил Оскар.
— Ежели хочешь распоряжаться каретой, так будь любезен скупить все места, — изрек Жорж.
Граф де Серизи успокоился, поняв, что его инкогнито не раскрыто, и с добродушным видом молча выслушивал замечания на свой счет.
— А случись вам запоздать, небось рады-радехоньки были бы, если бы вас подождали! — сказал фермер, обращаясь к молодым людям.
Пьеротен, держа кнут в руке, посматривал в сторону заставы Сен-Дени и явно медлил лезть на жесткие козлы, где уже ерзал нетерпеливый Мистигри.
— Если вы еще кого-то ждете, значит, последний не я, — сказал граф.
— Правильно рассудили, — одобрил Мистигри.
Жорж и Оскар рассмеялись самым нахальным образом.
— Старичок-то из недалеких, — шепнул Жорж Оскару, который был весьма обрадован, что удостоился такого внимания.
Сев на козлы справа, Пьеротен перегнулся набок и поглядел назад, тщетно ища в толпе двух пассажиров, которых ему не хватало для комплекта.
— Эх, хорошо бы еще двух седоков!
— Я еще не платил, я вылезу, — сказал с испугом Жорж.
— Чего ты еще дожидаешься, Пьеротен, а? — спросил дядюшка Леже.
Пьеротен крикнул на лошадей, и по этому оклику Рыжий и Козочка поняли, что теперь действительно пора трогать, и резвой рысью побежали в гору, однако вскоре убавили свою прыть.
У графа было багрово-красное, а местами воспаленное лицо, казавшееся еще краснее по контрасту с совершенно седой головой. Будь его спутники постарше, они бы поняли, что эта краснота объясняется хроническим воспалительным процессом, вызванным непрестанными трудами. Прыщи так портили его благородную наружность, что только внимательный наблюдатель приметил бы в его зеленых глазах тонкий ум государственного мужа, вдумчивость политического деятеля и глубокие знания законодателя. Лицо у него было плоское, нос искривленный. Шляпа скрывала высокий, красивый лоб. Да и необычный контраст серебристо-белой головы и не желавших седеть черных, густых, мохнатых бровей мог показаться забавным смешливой и беспечной молодежи. Граф был в длиннополом синем сюртуке, по-военному застегнутом на все пуговицы, в белом галстуке; уши его были заткнуты ватой, концы высокого крахмального воротничка белыми треугольниками выделялись на щеках. Черные панталоны спускались до самых пят, так что носок сапога был чуть виден. Граф был без орденов. Замшевые перчатки скрывали его руки. Молодежь, разумеется, не могла признать в нем пэра Франции, одного из самых полезных стране людей. Дядюшка Леже никогда не видел графа, и граф тоже знал его лишь понаслышке. Сев в карету, граф только потому оглядел пассажиров пронизывающим взглядом, задевшим Оскара и Жоржа, что искал клерка своего нотариуса; в случае, если бы тот оказался в экипаже, граф хотел предупредить его, чтоб он не проговорился; но, увидя Оскара, дядюшку Леже, а главное сугубо военную осанку, усы и манеры Жоржа, смахивающего на искателя приключений, он успокоился и решил, что его письмо вовремя поспело к нотариусу Александру Кроттá.
