— Извините, Дэнни, — сказал он серьёзно, — но у меня нет времени.
— Конечно, как-нибудь в другой раз.
— Да, пожалуй, — сказал он и сделал пробный шаг к лифту. Но я не пропустил его, и он опять остановился. Я посмотрел на него и улыбнулся. Он улыбнулся в ответ. Его белые зубы блеснули из-за усов. — Ну что ж, — сказал он, — пожалуй, мне надо…
— Как вы считаете, стоящее это дело — уроки сценического искусства? — вежливо спросил я.
Он нервно закусил усы.
— Уроки? — повторил он. — О чём вы говорите, старина?
— Со мной можете не притворяться, Обри, — сказал я. — Ведь это туда вы ездите.
— Откуда вы знаете? — спросил он резко.
— Все знают, — доверительно ответил я. — Все об этом говорят, Обри, и все заодно с вами. Все просто болеют за вас после той пакости, которую вам устроили Вернон Клайд и ваш старик. Все надеются, что у вас это есть, старина, только и всего!
— Что есть?
— Талант. А фальшивая проба, которую они вам устроили, это было нечестно! Они просто хотели над вами посмеяться.
— Откуда вы все это знаете? — снова громко спросил он. — Вы шпионили за мной, Бойд!
— Легче, старина, — сказал я мягко. — Это знают все. Они на вашей стороне, даже если у вас не окажется таланта. Люди скажут, что ваш отец, будучи великим актёром, должен был поступить по справедливости.
— Великий актёр! — хрипло сказал он. — Он величайший фигляр, которого видел свет! Да я мог бы… — Тут он остановился. — Дэнни! Я только что вспомнил. Ведь Эдел дома! Почему бы вам не зайти к ней выпить?
— Верно! — сказал я. — Блестящая мысль, Обри. Вы просто гений!
Но я не двигался с места, загораживая ему дорогу к лифту. Он переминался с ноги на ногу, а в его глазах нарастала паника. Я посмотрел на его правую руку.
— Какой красивый перстень, Обри, — сказал я с энтузиазмом. — Можно взглянуть поближе?
— Конечно, можно, — прошипел он сквозь зубы и медленно поднял правую руку. Я взял её и притворился, что рассматриваю перстень. Согнув его мизинец и сжав его в своей ладони, я продолжал сжимать, не отпуская.
Обри стоял неподвижно и не делал никаких попыток вырвать руку. Через минуту он закрыл глаза. Я сжал мизинец изо всех сил, но он даже не скривился. Наконец, я отпустил, и его рука упала.
— Больно было, Обри?
— Нет, — пробормотал он. — Нисколько! — Он открыл глаза. В них было мечтательное, мягкое выражение, которое медленно таяло.
— Обри, вы чудак! — сказал я непринуждённо. — Право, я не могу вас раскусить.
Мечтательное выражение исчезло, и в глубине его глаз снова заметалась тревога.
