В тот же день привезли они свои вещи, все на одной тачке поместилось: два узла, один чемодан кожаный, хороший — от прежней хорошей жизни — и табуретка. Ее уже в войну нажили, табуретка была новая, некрашеная, так и ехали по улице с табуреткой на вещах.
Дала им Прасковья Матвеевна маленький овальный столик (назвала его почему-то ломберным, сказав при этом, что сама она окончила гимназию еще в то, в прежнее, в мирное время), дала односпальную кровать с четырьмя никелевыми шарами, свою, девичью; прежние тоже пользовались всем этим. Впрочем, другая кровать, пошире, здесь бы и не встала, но они высыпались по очереди: мать сутками работала, часто в ночную смену, Аля в музыкальной школе училась петь. И вышло все так, как Прасковье Матвеевне сердце подсказывало: Колька запел. Стоит перед зеркалом, давит прыщи на подбородке и поет:
— В сия-а-аньи ночи лу-унноййй тебя я увида-аллл…
И тут же Алин голос из-за перегородки:
— Колька, перестань выть на луну!
Вон как с первых дней заговорила. А Прасковье Матвеевне, если и захочется поговорить, не с кем, только с радио на стене. По радио теперь все больше передавали победные сообщения об успехах на фронте и в тылу, а между сообщениями пела какая-нибудь певица.
— Поешь! — совестила ее Прасковья Матвеевна в черный репродуктор, и за перегородкой было это слышно. — Ломила б ты, как народ ломит, небось бы не запела. Правильно говорил покойник наш Василий Семенович: самый бесстыжий народ эти певицы. Вот настолечко совести в них не осталось!
Василий Семенович, как теперь выяснялось, успел на все случаи жизни сказать правильные, вещие слова.
— Костенька приходит с завода, как старичок какой-нибудь, прости меня господи, даже ростом стал ниже. Люди на фронте жизни своей не жалеют, а она поет!
— Ма-ать! — раздавался ленивый Колькин голос. — Замолчи!
Заглянула. Сидит Колька на стуле, фотоаппарат наставлен, сам себя фотографирует перед зеркалом.
— Ты как с матерью разговариваешь? Как с матерью говоришь?
Не меняясь в лице, Колька дождался, пока в аппарате зашипело, щелкнуло.
— Замолчишь, нет?
И опять из комнаты:
— В сия-аньи-и ночи лу-ун-ноййй…
— Поди воды принеси, вон ведра пустые!
— …тебя-а-я я увида-а-алл…
Заглянула в комнату еще раз. Давит прыщ перед зеркалом, оттого и гнусавит в нос.
— С тобой мать говорит, сходи за водой, велю!
Выдавил с кровью.
— Представь себе, я умер. Ты обошлась бы? Вот и представь: нет меня, умер.
Это чтобы Аля слыхала, какой он умный.
