Сидел, ждал. Один глаз его заслезился, другой, с рассеченным помигивающим веком и синими порошинами вокруг, глядел грозно. Как на часах при взрыве останавливается время, так в этом его глазу, в незрячем разлившемся зрачке осталось былое, грозное, и уж, видно, до конца дней.
— С какого фронта? — подбородком снизу вверх качнул он на мою шинель.
— Третий Украинский.
— А меня… под Кенигсбергом, — глаз смигнул несколько раз кряду.
— Пехота? — спросил я.
Он гордо расширился в груди.
— Командир батальона. Комбат!
И требовательно оглянулся. За всеми столами кланялись тарелкам головы из воротников (полушубки, ватники здесь, как правило, не снимали, только шапки скидывали перед едой), дальше к стойке гуще народу, пар над людьми.
— Лизка!
Зеленая вязаная кофта замелькала меж столиками. В двух руках баба несла тарелки.
Одну, с борщом и ложкой в нем, поставила для себя, другую — макароны и плоская сверху котлета — ему. Ни вилки, ни ложки там не было.
— Борща взять?
Он качнул головой резко.
— Неси еще! Ну!
Опять замелькала меж столиками, удаляясь, зеленая вязаная кофта. Я уже доел свой борщ, и ложка у меня освободилась. Я отряхнул ее над тарелкой.
— Если не брезгуешь, помогу?..
Он медленно покачал головой, как человек, знающий порядок и меру во всем.
— Не надо!
В нем разгибалось достоинство — хмелел, выпито было на старые дрожжи. И начал есть сам, губами с тарелки всасывал в себя макароны, встряхивал головой, откусывая от котлеты. Ордена его стукались о край стола, увесистей других ударялся тяжелый орден Александра Невского. Этот, младший в ряду полководческих орденов, давали не за одну смелость — представлять к нему могли за удачно проведенную операцию.
Опять вернулась баба, поставила перед ним граненый стакан, опять унеслась, привычно лезла без очереди в самую тесноту. Так же — стакан в зубах — он выпил.
И даже губы, рот утереть было нечем.
— Жена? — спросил я, кивнув на тарелку с борщом, от которого еще шел пар.
Грозный глаз его глядел в упор, мешал он мне. Все тянуло в него смотреть, а не в тот, зрячий.
Он вдруг поозирался быстро.
— Достань!
И подбородком открывал борт кителя, оттягивал нетерпеливо.
— Во внутреннем кармане, там… Залезь!.. Обрубки его рук дергались в рукавах.
Я полез во внутренний карман, тоже зачем-то заозиравшись, страшно мне вдруг стало лезть под китель.
— Ну! — торопил он. Я вынул на стол теплый от его тела бумажник.
— Раскрой! Вон фотокарточка, видишь? И сам тянулся к ней зубами.
