Поэзія Байрона.
Поэзія Байрона была вовымъ словомъ "міровой скорби". Если его предшественники-"скорбники" ограничивались жалобами, или удаленіемъ отъ людей, отъ цивилизованнаго міра, — то Байронъ выступилъ съ «протестомъ», съ «вызовомъ»… Апостолъ «свободы», защитникъ униженныхъ и оскорбленныхъ, слѣдовательно, человѣкъ гуманный — онъ часто знаетъ настроенія яркой мизантропіи — тогда онъ не находитъ для людей словъ любви. Въ такія минуты онъ создаетъ своихъ мрачныхъ титановъ-героевъ, сердца которых полны ненависти къ человѣчеству, или холоднаго равнодушія. Такіе герои отрицаютъ любовь и состраданіе считаютъ слабостью. И вотъ, изъ «эгоиста», на нашихъ глазахъ, выростаетъ «эготистъ», т. е. независимая личность, гордая, сильная, которой не надо людей, не надо общества, — это — титанъ-"сверхчеловѣкъ", стоящій выше людскихъ законовъ и обычаевъ. Такимъ образомъ, «байронизмъ», — изъ всѣхъ видовъ "міровой скорби" является самымъ сложнымъ: онъ складывается изъ "разочарованія" въ жизни, въ людяхъ, въ культурѣ, изъ «протеста», который выразился въ проповѣди «свободы», и, наконецъ, изъ "культа личности", переходящаго въ крайній "эготизмъ".
Пушкинъ и Шатобріанъ. Пушкинъ и Байронъ. "Погасло дневное свѣтило" и "Пѣснь Чайльдъ-Гарольда".
Съ поэзіей "міровой скорби" Пушкинъ познакомился еще въ Петербургѣ: Шатобріанъ, съ его Рене, былъ ему давно извѣстенъ, и, быть можетъ, въ минуты утомленія отъ жизни, уже тогда отражался въ его радостномъ творчествѣ сѣрыми тонами. Теперь для этихъ настроеній почва была благодарная: Пушкинъ былъ оторванъ отъ прежней жизни, въ ней онъ имѣлъ основанія разочароваться; оставалась въ сердцѣ пустота, — лучшая почва для разочарованія. Любопытно, что подъ вліяніемъ литературныхъ образовъ, Пушкинъ сталъ воображать себя добровольнымъ изгнанникомъ, подобно Рене, по своей волѣ покинувшимъ прежнюю жизнь. Какъ разъ въ это время подошло увлеченіе Байрономъ, — этимъ геніальнымъ ученикомъ Шатобріана. Гордая муза англійскаго скорбника, полная презрѣнія, даже вражды къ человѣчеству, нашла отзвукъ въ впечатлительной душѣ поэта; онъ зналъ уже раньше первые приступы этого "презрѣнія" къ «черни» — теперь, когда судьба оторвала его отъ толпы, когда онъ былъ далекъ отъ нея, отъ ея вліяній, — онъ тѣмъ сильнѣе могъ ощутить это "презрѣніе" къ людямъ, къ ихъ культурной жизни, къ чувствамъ "минутной дружбы" и "минутной любви"… Спокойная жизнь въ радушной семьѣ Раевскихъ, живыя впечатлѣнія Кавказа и Крыма, пестрота кишиневскихъ и одесскихъ впечатлѣній ослабили остроту этого разочарованія, спасли сердце Пушкина отъ байроновскаго озлобленія, отъ его безпощадной жесткости. Впрочемъ, и сердце Пушкина, мягкое и любящее, было не байроновскаго склада — онъ могъ лишь «байронствовать», но не могь перевоплотиться въ Байрона. Даже тогда, когда онъ самъ считалъ себя послѣдователемъ Байрона, онъ, на самомъ дѣлѣ, шелъ за Шатобріаномъ и его «Рене». Стоитъ сравнить элегію Пушкина "Погасло дневное свѣтило", которую онъ самъ назвалъ "подражаніемъ Байрону", съ прообразомъ ея, — "прощальной пѣсней" Чайльдъ-Гарольда, — и мы сразу увидимъ, какъ далекъ былъ Пушкинъ отъ Байрона, даже въ разгаръ его увлеченія англійскимъ поэтомъ.
