Уголовники то же облюбовали это кафе, но вели себя степенно, дружески относились к поэтам, писателям и актерам.
Ну и конечно люди из ЧК, не могли пропустить столь удобное для оперативной работы место. Здесь поигрывали в карты, спекулянты сбрасывали свой товар, налетчики отдыхали после дела, а творцы, чуть выпив, вели разговоры крамольные.
Непростое было это кафе. Ах, непростое.
Арнаутов вошел в зал, расстегнул пальто.
Стал высматривать знакомых.
И увидел.
В углу у эстрады за сдвинутыми столами сидели журналисты во главе с Олегом Леонидовым.
– Павел Сергеевич, прошу к нам.
Арнаутов подошел.
Посмотрел на богато по-нынешнему времени накрытый стол.
Сел.
Леонидов налил ему стакан водки.
– Что это? – Арнаутов понюхал стакан.
Не бойтесь, пейте смело, чуть разбавленный спирт. У меня праздник. Книжка вышла.
– Поздравляю.
Арнаутов одним глотком выпил крепкую смесь.
Ткнул вилку в блюдо с котлетами.
– Котлетки-то из-под дуги?
– Именно. Благословенная конина, – засмеялся журналист с трубкой.
– А где же книга? – спросил Арнаутов.
– А вот она.
– «В стане батьки Махно». Занятно. Когда-то продавали «Похождения великого русского сыщика Путилина», теперь сочинения о Махно. Но все же поздравляю. Я зачитывался вашей книгой «В окопах».
– Спасибо.
Внезапно заиграла гармошка.
В зал вошел элегантнейший донельзя Анатолий Мариенгоф, в роскошном пальто-реглан и в цилиндре, в котором отражались огоньки ламп.
Рядом с ним тоже в цилиндре, который еле держался на золотистой голове, растягивал меха гармошки Сергей Есенин.
– Олег, – крикнул он, – я тебе подарок принес. Настоящую тальянку.
Он подошел к столу и они обнялись.
Мариенгоф положил на стол несколько книжек Леонидова.
– Мой подарок.
– Садитесь, друзья.
Есенин сел, выпил, повернулся к Арнаутову.
– Что грустный, классик?
– Жизнь такая.
– А ты, Петя, выпей, давай, давай. Со мною вместе за Олежку, короля сенсаций. Ишь, что учудил, из-под расстрела сбежал от Махны.
Он выпил. Вскочил. Оглядел зал.
Потом вспрыгнул на эстраду.
– Слушайте, други. Для милого мне человека Олежки Леонидова читаю.
Он помолчал и сказал негромко:
– Исповедь хулигана.
Зал взорвался аплодисментами.
– Давай, Сережа!
– Браво!
– Слушаем тебя!
Есенин постоял в раздумье, потом бросил цилиндр на эстраду, поправил волосы и начал:
– Не каждый умеет петь.
Не каждому дано яблоком,
Падать к чужим ногам.
Сие есть самая великая исповедь,
Которой исповедовался хулиган,
Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа на плечах, Ваших душ, безлиственную осень, мне нравится В потемках освещать.
