Силы Парижа | страница 26

Пароход различает громады прибрежных домов. Перед ними он находит себя менее уверенным в том, что его излучения не затеряются. Перед фасадом Лувра пучок лучей, испускаемый группой, едва расширяется и ударяет о стены, как о зеркало, которое не пьет его, не распыляет, но в неприкосновенности отсылает обратно.

Когда пароход проходит под мостами, когда камни склоняются над ним, и вода плещется совсем близко, у него на секунду появляется желание, чтобы все пассажиры спустились в каюты, и вся его жизнь замкнулась в глубине его.

Внизу лица обращены друг к другу; группа познает себя и понимает свое строение. Группа наслаждается своим ритмом, своим скольжением, столь плавным, что оно кажется покоем в длительности, неподвижностью над текучим временем и постепенным осознанием неизменного благополучия.

Оттого, что в пароходе две большие каюты, — одна спереди, другая сзади — он лучше воспринимает длительность; в первой он получает впечатление, что настоящее кончается, и в струйках, бегущих за кормою, обращается в прошлое.

Остановки беспокоят его. Пока борта задевают за пристань и скрипят канаты, он чувствует, что эта неподвижность не стоит той неподвижности, с которой он только что расстался, потому что она содержит в себе слишком много возможностей вместо одной сладостной и успокоительной действительности.

Зал мал и незатейлив. Его четыре стены резко пересекаются и углы ничем не замаскированы. Один только балкон, несмотря на свою незначительность, напоминает извилистую ширь театров. В этот вечер собрание живет, чтобы слушать женщину, играющую на рояле. Женщина рождает звуки, которые она увлажняет соками своей души и валяет как катышки из глины. Сидящая в рядах публика внимательно слушает, сравнивает дрожащие ноты с немыми и черными значками клавира; и когда приходит ее черед говорить, аплодирует. Это дружеский диалог, не таящий в себе никаких неожиданностей. У аудитории нет ощущения, что она держит в своих грубых лапах хрупкую вещицу, которая поет, и она не испытывает несколько жестокого наслаждения сначала напугать, чтобы потом обласкать. И пианист не дрожит, как перед лицом чужой ему, может быть, враждебной массы, которую он должен растрогать и затем привести в восторг. Все присутствующие здесь знают уже ту, кого они слушают; они слушали ее в комнатах с богатой мебелью и душной драпировкой, где некоторые из них бывали; они знают, что она учится в течение двенадцати лет и недавно получила премию. Эта аудитория есть лишь совокупность нескольких салонов, связанных общей нитью. И две лампы, поставленные на рояле, пытаются напомнить об этом. Отбрасываемый ими светлый круг, едва заметный на фоне освещения зала, как будто намечает очертания и увековечивает след более тесных групп. Публика первых рядов представляет себе, что она по-прежнему присутствует на интимном вечере. Публика балкона видит артистку издали. Ее хорошо знакомое лицо кажется ей более значительным. Не из одной только любезности она находит ее игру весьма виртуозной. Она понимает, что артистка не напрасно собрала здесь вместе отдельных лиц и маленькие группы, которые ценили ее поодиночке. Репутация, приобретенная ею в отдельных кружках, вырастает в этот вечер в соответствии с ростом аудитории. Двести человек восхищаются тем, что ценили два десятка. Но салоны будут существовать по-прежнему, и публика концерта, разойдясь отсюда, принесет в них более блистательный образ той, которая собрала ее здесь.