— В том-то и дело, что когда придет опасность — мы этого не поймем, — заметил Лаури. Он смотрел в стену столовой, которая в сумраке выглядела черной, и его лицо из недовольного становилось злым.
Мы замолчали. В тишине отчетливо тикали наши часы.
— Пора идти, — наконец сказала Джей. — Потому что, если мы не пойдем, то так ни к чему и не придем.
Всю дорогу домой — а я шла, как обычно, одна — меня преследовала мысль, что где-то я уже это слышала.
Подчиняться монахам и вспоминать свою жизнь. Без оценок и интерпретаций. Этот путь казался мне самым естественным и спокойным. Жаль, что я не могла на нем удержаться. Разговор с четверкой заговорщиков меня разбередил еще больше, чем тревожный всеобщий настрой во дворе, и во мне как будто зияла черная яма. Еще немного, и я отправлюсь просить успокоительное. Если б я знала, где живет Денис, то пошла бы сейчас к нему. Можно было также пойти поблуждать по территории Монастыря в надежде на кого-нибудь наткнуться и за болтовней скоротать беспокойные ночные часы, когда не уснуть, но я была уверена, что эта надежда не оправдается. Как будто Монастырь периодически расслаивался на шестнадцать ипостасей, и каждый в нем был абсолютно один. Недоступные монахи не в счет.
Лежа на кровати поверх одеяла — сна ни в одном глазу — я заставила себя вернуться в прошлое. Мой первый любовник уехал в конце ноября. Он знал, что я ему подчиняюсь, вместо того, чтоб любить, поэтому даже не попрощался. Я выяснила, что он больше здесь не живет, когда однажды зашла на станцию. В ту зиму один парень учил меня пользоваться компьютером, а я злилась на него за то, что не могу его соблазнить. Потом я переехала в городок: человек оттуда стал работать у нас, и кому-то требовалось караулить квартиру. На станции меня ничто не держало.
Я устроилась в редакцию местной газетки — набирать на компьютере чужие статьи.
Это было довольно скучно, но жизнь серой мыши меня устраивала. Так продолжалось до следующей осени. Потом какие-то женщины, в два раза — а то и больше — старше меня, располневшие от беременностей и сидячей работы, в темной мешковатой одежде, вовлекли в свои собрания, где мы медитировали и пили чай с домашними тортами.
Торты были хороши, медитации — не очень, но лучше чем пустые вечера, особенно когда в воздухе разлит запах загнивающих листьев и первых морозов, а на небе — колючие звезды. Ходили к нам иногда и прыщавые мальчики, и очкастые девочки; один такой мальчик — неприятно желтоволосый — пытался за мной ухаживать, но я так мастерски изображала снулую рыбу, что он отвалил. Сейчас он женат, по воскресеньям жена печет торты. Тогда же мы кое-как пережили зиму, а весной в городок приехали люди, которые называли себя каббалистами. Темноглазые и бородатые мужчины в кипах, каждый с большим животом, не лишающим, однако, общей привлекательности, — они были раскованы и веселы друг с другом, и строги и отстраненны с чужими. Тетки вытащили меня к ним на семинар, а летом, в трехстах километрах от городка предполагалась организация лагеря с каббалистическими ночными бдениями, песнями, ломящимися от еды столами и разговорами о духовном. В этом-то лагере, собравшем несколько сотен разнообразных людей, со мной произошло нечто, переменившее мою жизнь. Не помню, что именно, но уж точно это была не любовь.
