Его напарник, тот же белобрысый шкет, что навестил меня в первый раз, молча и вежливо кивнул.
— Спасибо, — ответил я. — У вас есть какие-то новости?
— Нет. Мы будем ждать новостей от вас, если позволите…
Я пристально всмотрелся в его глаза. С одной стороны, он сочувствовал мне вполне искренне, и у него не было серьезных оснований мне не сочувствовать. Но с другой стороны, вся эта чумовая история замыкалась исключительно на мне, у парней не было больше ни единой зацепки! Капитан смотрел на меня с сочувствием… и с аппетитом. Так французский фермер смотрит на своих молодых гусей, ожидая, пока их печень достигнет надлежащих размеров.
— Вы уж простите великодушно, — сказал капитан, — я прекрасно понимаю, что сейчас не время, но ваши ответы на некоторые вопросы помогли бы нам оперативно сделать свою работу. Уверяю вас, мы не стали бы вас беспокоить по пустякам.
— Я понимаю. Только не сейчас. Дайте мне несколько дней, и я сам приду к вам. Договорились?
Баранов переглянулся с помощником.
— Капитан?
— Хорошо, Виктор Николаевич. Пожалуй, нет нужды напоминать вам, чтобы вы не покидали пределов города?
— Я помню об этом, — холодно ответил я.
— Что ж, простите еще раз… и еще раз примите мои соболезнования. Держитесь.
— Спасибо.
Они развернулись и направились к своей машине, а я еще долго стоял у подъезда. Мне сегодня не нужно было изображать траур, я горевал по-настоящему. Какого черта они приперлись?!
Минут через десять я поднялся в квартиру. Там все было готово к выносу гроба. Когда четверо незнакомых мне мужчин подняли его с табуретов и понесли к входной двери, я не выдержал и разревелся в голос.
«Она уходит из этого дома. Она уходит из моей жизни. Ее больше нет. Меня тоже больше нет».
На поминках я не выпил ни капли. Физически уже не мог.
Прошло несколько дней. Времечко выдалось прохладное и дождливое — весьма гармонирующее с моей жизнью. Впрочем, я не могу сказать, что жил эти несколько дней. На работе я взял отпуск, сделав всего один звонок начальству. Иваныч пообещал, что будет ждать моей реабилитации сколько потребуется. Мать я отправил домой, попросив оставить меня одного, теща и тесть тоже улетели, пообещав вернуться на сороковины. Словом, я торчал в своей трехкомнатной квартире в полном одиночестве.
Пить не хотелось. Спать не хотелось. Жить не хотелось вообще. Я знал, со временем это пройдет, но боялся, что у меня не хватит терпения.
Однажды ночью в полусне я услышал шорох в прихожей, как будто кто-то скидывал туфли. Сон у меня в эти дни был необычайно чутким, и я, приоткрыв глаза, по привычке крикнул в пустоту, забыв о том, что отвечать некому:
