А Зимка, понимая положение рыбацкой сиротки как приниженное, нисколько не догадывалась о чудовищной — откуда ей быть? — гордости, о беспримерном — так! — честолюбии, которые скрывались под чистым лбом Золотинки.
На этом недоразумении они и сошлись. То есть каждый занимался своим и не мешал другому: Золотинка брала на себя лавку, пользовала больных под руководством старого лекаря и однажды, храбро не поддаваясь страху, стояла возле Чепчуга, когда он принимал роды; и выпало ей держать раздробленную ногу ломового извозчика, который — совершенно справедливо! — вопил и бранился, пока Чепчуг, от напряжения обливаясь потом, резал клочья мышц и разбирал обломки костей. Наука Золотинки состояла в том, чтобы не отворачиваться. И еще Чепчуг показал ей — и тоже она вынуждена была смотреть — как перевязывать хлещущие кровью жилы. И сама перевязывала.
Вот чем занималась Золотинка, кроме того, разумеется, что сонно моргала по ночам над врачебным сочинением Абу Усамы.
А Зимка, старикова дочь, с заметно усилившимся ожесточением изводила окрестных парней, имея среди прочих достижений самоубийство портняжного подмастерья Сипяги, пусть и не доведенное до окончательного результата. То есть Золотинка лечила раны, а Зимка их наносила. Так они и уживались под одним кровом вполне мирно.
Однако, и Зимка общего поветрия не избежала: с первыми холодами, когда продолжительные вьюги развеяли Зимкиных поклонников, заметно поубавив их любовный жар, и приходилось коротать время в единственной теплой горнице промерзшего дома, Зимка обнаружила в себе готовность взяться за лечение княжича Юлия. Она потребовала сочинение Абу Усамы, но не раскрыла его и недели две держала у себя, пока Золотинка, не вступая в объяснения, не выкрала книгу обратно — чего Зимка не заметила. Впрочем, старикова дочь без обиняков утверждала, что не нужно быть Абу Усамой, чтобы вразумить нашего несчастненького княжича — тут она бросала взгляд в зеркало.
Чужие неудачи не совсем понятным образом лишь подкрепляли уверенность стариковой дочери. То и дело всплывали имена знаменитых врачей и волшебников, которые немало повредили себе и своей славе, безуспешно пытаясь втеснить наследнику в ум понятие о слованской речи. Были наказанные, иной раз жестоко. Слухи множились, и они сильно смущали Золотинку, тогда как Зимка принимала однообразные известия из столицы с каким-то плотоядным удовлетворением.
С Золотинкой происходило обратное: натруженная голова ее отказывалась принимать всю эту прорву сведений, которые она почерпнула в сочинениях Абу Усамы и Сальватория, она изнемогала под тяжестью противоречивых, мало сходящихся между собой утверждений. Сталкиваясь с беспомощностью Чепчуга Яри перед тяжелыми человеческими страданиями, она начинала подозревать, что врачевание не наука. Не было в ней того изящного, точного соответствия между причиной и следствием, которое человек вправе ожидать, например, от волшебства. Во врачевании не было ничего твердого, раз навсегда установленного, как в волшебстве, и только огромный опыт лекаря позволял ему иной раз наугад и на ощупь назначить верное лечение. Нищета и невежество врачевания походили на внезапно открывшуюся Золотинке постыдную тайну. И она краснела, когда больные Чепчуга и вообще горожане, завидев старого лекаря, еще за двадцать шагов снимали шляпу и почтительно кланялись; она отошла в сторону и стояла в задумчивости, когда случайно встреченная старуха бросилась перед лекарем на колени и ловила полы кафтана. Золотинка ведь знала, что счастливое излечение старухиного внучонка только случай. И Чепчуг знал. Кажется, знал?
