— Говорят, и саперы вышли. И броневики, что стояли в Виленском переулке… Ну, если найдется у них теперь хоть прапорщик какой-нибудь с головой, наделают они дел…
В дальнем углу оскалил белые зубы плотный, красивый генерал:
— Действительно… Случай стать Наполеоном.
Все с почтением и испугом оглянулись на генерала: профессор истории военного искусства. Специалист. Он знает.
Опять шаги. Настороженно обернулись головы к входу. Какая еще… новость?
Вахтер Платоныч, в галунном сюртуке, с лисьей острою мордочкой, почтительно и неслышно скользя подошвами по паркету, ввел штатского, в очень изящном костюме, с подстриженной по последнему парижскому фасону бородкой. Светлые глаза смотрели беспечно и пусто. Генералы пригляделись.
— Полковник Энгельгардт!
Имя вырвалось вздохом облегчения. Андогский, высоко взнеся ладонь, затряс руку пришедшего подчеркнуто дружеским пожатием.
— Ну, вот… слава богу! Теперь мы будем в курсе.
Энгельгардт, конечно, должен быть в курсе из первых источников. Политик, депутат Государственной думы, из самой благонамеренной, само собой, фракции: правый октябрист. И вместе с тем «свой»: полковник Генерального штаба.
— Почему в штатском? И каким ветром к нам?
Энгельгардт тронул ногтем мизинца холеную свою бородку.
— Ветер? Норд-ост. Так, кажется, зовется у моряков самый подлый ветер из существующих? А насчет костюма… вы разве не знаете, что офицеров разоружают на улицах?
Он взял под руку Андогского.
— На два слова, Александр Иванович.
Андогский плотно припер двери своего кабинета. Сели.
— Я слушаю.
Энгельгардт заговорил, с запинкою расставляя слова: он был не красноречив.
— Надо очень торопиться. Положение, будем прямо говорить, критическое: половина гарнизона взбунтовалась…
— Половина? — Андогский привстал. — Так это ж… сто тысяч.
— Если не больше… Рабочие взяли Арсенал: десятки тысяч винтовок. Заставы, вооруженные, идут на город. Заречье за ними уже. С минуты на минуту они займут мосты. Беляев звонил вам?
— Насчет ударного батальона? — Андогский покусал губы. — На Дворцовую площадь… Но я полагаю, при обстоятельствах…
— Не на Дворцовую, — перебил Энгельгардт. — В Таврический дворец, в распоряжение Думы.
— Думы? — Андогский удивленно поднял глаза.
— Ну да! — подтвердил Энгельгардт. — Теперь все надежды — только на Думу; может быть, ей удастся все-таки ввести взбунтовавшееся быдло в русло… Эти канальи в массе все-таки имеют к ней уважение… Очень на пользу пошло ноябрьское красноречие оппозиции… Помните милюковскую речь? И особенно Керенский, Керенский. Хоть он и связан с подпольем, с ним мы всегда сговоримся… Он на «ты» с Коноваловым, в тесной дружбе с Терещенко, с Некрасовым. Он закрепит за нами, за Думой, свою, с позволения сказать, демократию.
