— Товарищ Марина! Наши ребята где?.. Отбился, не найду.
Голос веселый, задорный. Все обернулись.
— Никита! Мы уж думали — пропал парень!
Никита, кудрявый, смеялся. Поперек лица, через бровь, через глаз, черный женский платок, перевязка.
— Небось! Разве с нашими пропадешь! В полицию действительно что стащили. Да ребята с Лесснера, соседи, прослышали — распатронили участок. Давно, между прочим, пора было: как заноза, сидел в районе. А вы тут о чем? Чего народ стоит?
Он перевел глаз на Наташу. Наташа помертвела. Как она не узнала его тогда… у аптеки. Правда, все лицо было в крови… Никита присвистнул протяжно.
— А, полицейская милосердная. Опять к нашим подобралась?
Марина вздрогнула всем телом. Комитетские сдвинулись.
— Полицейская?
Никита кивнул.
— Когда меня в участок волокли, я ее видел. С полицией.
Наташа разрыдалась навзрыд. Комитетские переглянулись, сдвинулись тесней. Марина прошептала совсем побелевшими губами:
— Не может… Не может этого быть… Даже случайно!.. Говори! Говори же, Наташа!
По улице прокатился говор и свист. Кто-то крикнул звонко:
— Солдаты идут! Дружинники, в цепь!
— Здесь! — рванулся Никита. Он вытащил из-под полушубка револьвер и побежал вперед, опрометью, расталкивая стоящих.
Василий отвел глаза от Наташи на комитетских.
— Ну, сейчас в этом деле некогда разбираться. А разбираться придется…
— На завод ее, к нам, с кем-нибудь из наших отправить, — глухо сказал Иван. На Маришу, с минуты той, как Василий сказал о Куклине, он не поднял глаз. И это было до рези сердечной, до несказанности больно. — Пусть до времени в караульной запрут.
Марина схватила Наташу за руку. Сквозь перчатку Наташа почувствовала холод Маришиных пальцев.
— Нет… не надо!.. Я сама… Я сама ее приведу… ручаюсь… Я знаю, наверное знаю, она ни при чем. Слышите, товарищи, ручаюсь!
Еще раз пристально оглянул Наташу Василий.
— Что ж… Ручайтесь и дальше, — сказал он, слегка поведя плечом. Идемте, товарищи; наши уже двинулись.
День, яркий, посумрачнел. Черными казались знамена. И кругом, по шеренге, товарищи хмуро глядели на всхлипывающую беззвучно Наташу, на бледное Маришино лицо. Словно стенка встала. Не поверить, а — так. Первый раз за все время, а ведь год уже, нет, больше даже, как она в организации, первый раз посмотрели на нее товарищи недобрым глазом. Даже Иван. Точно и на нее легла от Наташи, от подозрения, от страшного слова, черная, смертная тень. «Точно»? Нет. Легла.
Должна была лечь. Если б не с нею, с другим кем-нибудь из товарищей случилось, — и она, наверно, — конечно! — так же, как Иван, как комитетские… Но не могла же она сказать, не заступиться, когда она наверное знает: не Наташа.
