Еще миновали перекресток. Прошли почти что квартал, когда сзади, издалека, послышался звон стекол, треск. Передние ряды стали оборачивать. Марина круто повернула и побежала назад.
— Савелыча лавку, не иначе, — осклабился Никита. — Только что мимо шли, дверь на замке была. Будний день, а не торгует: запрятался, аспид. Народ на него — не сказать, до чего лют. Первый на весь район живоглот. Муку прячет.
Шум и говор там, у лавки, нарос, взорвался криками, толпа всколыхнулась, шарахнулась и побежала вдруг, сразу, неудержно. Наташу чуть не сбили с ног, еле справилась. И побежала тоже прочь по проспекту вниз.
— Бью-ут! Бьют!
В обгон, вперегон мелькали женщины со сбившимися платками, скользя и падая на расхлестанном, до камня растоптанном снегу. Наташа задохлась. Ноги больше не шли. Усилием отчаянным она пересекла дорогу бегущим, бросилась к ближайшему подъезду, прижалась к стене.
— Стой!
Крик дошел — спереди, издалека, спокойный и звонкий. Приказом. Бежавшие стали останавливаться, схлынули в стороны, к панелям, к домам. Опять открылась широкая даль проспекта. По улице черной громадой близилась, шагая беглым, широким — по-военному — шагом, колонна рабочих. Над сомкнутыми накрепко рядами колыхались красные знамена.
У Наташи заняло дух. Господи, сколько их! Тысячи? Нет. Наверное, десятки тысяч. Они шли мимо уверенной, твердой походкой, в фуражках и шапках, куртках и полушубках, потоком неудержимым, вбирая в свои ряды встречных. Наташа смотрела, все крепче и крепче прижимаясь к стене. Подойти к ним… и ей? Она пропускала ряд за рядом, собираясь с духом… в следующую шеренгу — шагнет…
И когда прошли последние ряды и на улице, потемневшей, будто надвинулись сумерки, стало пусто и тихо жуткой какой-то, напряженной и ждущею тишиной, — сердце сжало новым отчаянным приступом тоски и одиночества. Побежать за ними? Догнать? Марину найти?
Нет. Без них — страшно, а с ними… страшнее еще. Домой. Переулками, в обход, чтоб не встретить.
Глава 18
Двадцать пятое февраля
Марина вернулась домой только под утро двадцать пятого. Усталая, иззябшая. С трудом скинула вскоробившиеся, сбитые башмаки. Наташа, торопясь, отгоняя неотвязное, непонятное, ноющее чувство, которое теперь возникало каждый раз, когда увидит или даже подумает о Марише, зажгла керосинку. Хоть чаю вскипятить. Еды никакой не было: магазины по всему городу закрыты; если бы не студенческая столовка — прямо с голоду умереть. Марины в столовой не было видно.
