Как я говорил, комнату декорировали уютные ковры, развешанные по стенам. К этим коврам, выдержанным в едином, абстрактно-восточном стиле, были приколоты плакаты. А напротив импровизированного письменного стола висела небольшого формата фотография, подписанная в углу. У меня зоркие глаза. И я часто упражняюсь, разбирая издали всевозможные надписи. Вот и сейчас прочитал красивые, витиеватые буквы: «Тому – Зузана». Это было фото Зузаны, вставленное в картонную рамку, и ее почерк. «Anno domini 1962»… В тот год в гимназии был основан наш ансамбль. И в тот же год я написал свой первый текст. Как там было?
«Ты марки звал меня смотреть, и мы смотрели.
Пока старались повзрослеть, мы постарели.
Ты называл морщины
Приметою мужчины…»
Начало было такое, это я еще помнил, а дальше шел смех Зузаны. Но мы это редко исполняли, Томаш заметил мой взгляд.
– Прости, Честмир, я понимаю, все это так тяжело для тебя.
– Да уж…
Прошло совсем немного времени, а у меня в ушах уже не раз отдавались такие слова, и я знал, что еще не раз Услышу их и увижу похоронные, сочувствующие физиономии. Сострадание окружающих вообще страшная вещь, а тут вдобавок всем известно, что за отношения были у меня с Зузаной и как влип Богоушек Колда.
«Вот ужас-то, а?» – «Не говорите…» или «Не говори…» – «Ужасный конец!» – и дружеское рукопожатие. «Еще хорошо, что этот мерзавец Колда…» – и ободряющее подмигивание.
Но только зачем он это сделал? Вопрос Гертнера был абсолютно логичным. Тот же вопрос должен был задать капитан Грешный. Может, он уже знает и ответ. Я снова посмотрел на фотографию. Зузана смеялась. Она смеялась почти на всех снимках, за исключением тех, где была со своим любимым плюшевым медвежонком. Жаль, что у Томаша нет такого снимка. Зузана только на таких карточках имела вполне серьезный, более того, ностальгически-сентиментальный вид.
– Зачем у тебя тут эта фотография? – обронил я, переводя взгляд на плакаты.
На одном были Саймон и Гарфункель, на другом – зубы Боба Дилана, оскаленные над губной гармошкой.
– Да так, – булькнул Томаш, вливая в себя коньяк.
Я развеселился, вспоминая, как перед шефом он прикидывался трезвенником. Кто знает, может, его бледность в «Ротонде» была лишь игрой? При известной подготовке… В самом деле, затевать шашни с женой начальника – опасное занятие. Ну а Томаш Гертнер вовсе не любитель авантюр. Скорее наоборот.
– Так какой был у Колды мотив?
Я хмыкнул.
– Кто его знает. – А сам подумал: будем надеяться, что это знает тот капитан с ветхозаветной фамилией.
