— Да успокойся ты, — через силу выдавил я из себя. — Наберешь центнер — и все уладится. Все уладится, Павлик. Ты только успокойся. Все уладится…
— Ну да, — голос его чуть потеплел. — А то хоть домой не показывайся. Каждый вечер с Люськой из-за этих костей лаемся, почище этих твоих — «рольмопсов». Она ведь, Макс, на развод подать грозится!..
— И это уладится, — утешил я его. — Ты только успокойся, и все у тебя уладится.
И ему этого хватило. Таинственно подмигнув, Павлик подвинулся поближе:
— Слышь, Макс! Я ведь снова того мужика встретил, который тогда икону мне продал! Пришел, понимаешь, с картиной. И сразу — ко мне по старой памяти.
— А ты?
— При-об-рел! Во — какая картина! На ней богоматерь нарисована. Итальянская и с младенцем. Называется «Богоматерь Бенуа», и нарисовал ее художник Давинчи. Там так и написано: «Рисовал Л. Давинчи». Хорошая картина, на клеенке. И почти совсем новенькая. Купи, а! За полста уступлю! Ну?
— Давинчи, говоришь? — спросил я еле сдерживаясь. — На клеенке, говоришь? Богоматерь? Заверните!
>ГЛАВА ВОСЬМАЯ
НАВОДНЕНИЕ
К вечеру я чувствовал себя, словно выжатая губка. Как это там? «Не успеет пропеть петух, а ты уже трижды отречешься от меня…» Совсем было решился идти к Асе — все-таки она единственная женщина, которая меня сегодня не предала. Но почувствовал: не вынесет мое сердце ее вселенской скорби. В нерешительности топтался я во дворе.
Закутанные старушки на скамейке, возле подъезда увлеченно обсуждали утренние события. До меня доносились лишь обрывки фраз:
— Банда, как бог свят — банда…
— Осьмерых повязали…
— И старик с ними…
— Поп, говорят…
— Ишшо скажешь! Не поп. Сектант это…
— А тот как…
— Обухом?..
— Ишшо скажешь! Да не обухом, а колом…
— Пестиком, матушка, пестиком…
Старушки болтали самозабвенно. Но даже они возмутились, повскакивали со скамеечки, когда увидели, что я, схватив за воротник пробегавшего мимо мальчугана, начал накручивать ему ухо. Не мог же я объяснить им, убогим, что это — мой личный враг, товарищ Тит!
— Ага-а-а-а, — шипя от обиды, вдруг начал выговаривать мне пацан, — вы, Штирлиц, поступаете неэтично! Ведь мы же с вами — единомышленники!
От неожиданности я выпустил из пальцев красное мальчишечье ухо. Тит, вместо того, чтобы убежать, как поступил бы на его месте каждый, остался стоять возле меня.
— А о конспирации забыл? Я деру тебе уши в целях конспирации! Среди старушек могут оказаться люди Шелленберга!
— А-а… Ну тогда — дерите! — и этот чокнутый сам подставил мне ухо.
