- Евгений Иванович,- произнес Штукин.
- Товарищ гвардии подполковник,- позвал командира Костя-Разночинец.
- Подъем,- после долгой паузы не очень уверенно подал голос прапорщик, вспомнив свое недавнее старшинское прошлое, которого лишился по причине отсутствия личного состава.
Командир поморщился, приподнялся, сел, прислушался.
- Стреляют?
- Со всех сторон лупят! - торопливо стал докладывать Штукин. Люди - все по боевым расчетам.
- Через забор не лезут?
- Кто? - уточнил Штукин.
- Ну не наши же...
- Нет... Пока - нет.
- Как полезут - стрелять на поражение,- сказал Лаврентьев.
- Наших? - спросил Штукин, окончательно запутавшись.
- Ихних,- сохраняя хладнокровие, ответил Лаврентьев.
- А наши и не полезут, чего им туда лезть! - заметил прапорщик.
Лаврентьев вышел в коридор, миновал сонно мигающего дежурного за стеклом, тот замедленно встал, вышел из дежурки и уже на улице пристроился за майором и прапорщиком.
И в самом деле выстрелы доносились со всех сторон. А рядом, на футбольном поле, стоял многоголосый вой беженцев. С неделю назад они прорвались в полк, заполонили буквально каждый свободный метр, все пустующие помещения, спасаясь от лиходейства своих земляков. День и ночь они молили судьбу и всевышнего о пощаде, о каре для врагов, а в затишье просили воды, кормежки, кричали, угрожали, требовали навести порядок в городе, то есть перестрелять всех гонителей и мучителей. Офицеры молча терпели нападки, отводили воспаленные глаза, уже не видя конкретных лиц, а только копошащуюся массу цветастых халатов, шаровар, платков, тюбетеек, коричневых рук, белых бород. Несмотря на отупляющую усталость, они чувствовали в себе позывы милосердия; благородное чувство осталось от стародавних времен, когда все - и нынешние беженцы, и боевики с черными, прогоркшими автоматами, и сами военные - были объединены общей целью, единодушием, времяощущением, по крайней мере так считалось, декларировалось и настойчиво прививалось. Теперь все это обернулось смутной виной. Жалость, былые восторги, украшения и прочая слюнявость исчезли, остался ноющий, саднящий раздражитель, избавиться от которого не было никакой возможности.
И тут, как раз за столовой, все увидели темные фигурки, штурмующие забор. Беженцы тоже увидели их, вой стократно усилился - утробный и страшный женский вой. Лаврентьеву показалось, что в это мгновение отчаянно закричала сама земля.
Офицеры открыли огонь. Первыми упали те, кто успел перелезть через забор. Потом на главной аллее прапорщик-часовой установил пулемет Калашникова и тут же тугой очередью ударил в сторону ворот. А с той стороны тяжелым грузовиком таранили железные прутья. В него впилась кинжальная очередь, он застыл, уткнувшись слепо в ворота. Наконец на башенке бронетранспортера включился крупнокалиберный пулемет, прошелся по кромке бетонного забора, круша ее в пыль, стальные "жуки" с хрустом впивались в стволы деревьев, вырывая огромные щепки. Боевиков как сдуло.
