Казалось бы, впереди были ясные дали, счастливая судьба стихотворца. Но этому не дано было осуществиться. По доносу он оказался в лагерях, где провел почти семнадцать лет.
Естественно, меня прежде всего интересовала не история создания известных поэм, хотя и это заслуживает особого разговора. Но в тот момент более интересным мне показалось выяснение причины его заточения.
И вот когда мы познакомились и сели за гостиничный стол хозяина номера, во время разговора я все же каким-то образом сумел спросить Бориса Александровича: за что же он был наказан таким огромным сроком заключения.
Думал, что это напоминание будет ему неприятным и вызовет неудовольствие с его стороны. Но Ручьев охотно откликнулся на мой вопрос и даже как-то оживился:
— Чего в молодости не наделаешь?!
И потом рассказал.
У него в Москве вышел очередной сборник стихов. Он вернулся в Магнитогорск с большущим по тем временам гонораром. И по этому случаю решил как следует угостить друзей. Это были молодые строители города, люди увлеченные поэзией, веселые, энергичные.
Застолье продолжалось до рассвета.
Поддавшись общему пафосу пожеланий самого невозможного и несбыточного, Борис Ручьев неожиданно заявил:
— Ребята! Если бы я был председателем совнаркома, я бы Васю сделал наркомом обороны, Колю — наркомом иностранных дел, Серегу — наркомом просвещения…
И так он распределил все «портфели» в своем «кабинете».
Тут Борис Александрович улыбнулся: — Кому-то не понравился, видимо, портфель, потому что на следующую ночь за мной пришли. Следователь, которому меня передали, сказал, что на меня поступило сообщение, а вообще-то проще было сказать — донос, в котором говорится, что в Магнитогорске в ночь с такого-то на такое Борис Ручьев формировал новое правительство страны.
Естественно я ему все популярно объяснил. Это не что иное, как чепуха, мальчишеская шалость и, если хотите, поэтическая блажь.
— Почему же вы, поэт, не о женщинах, не о стихах или еще о чем-то подобном не говорили? — резонно спросил следователь.
— Помню, я ему сказал, что ответить на этот вопрос не могу. Потому как блажь, она и есть блажь.
Она-то и стоила мне десяти лет лагерей.
— А ведь вы еще находились в лагере семь лет?!
— Да. Был еще один срок. Но то уже по другому оскорбительному доносу и потому не очень-то интересному. Словом, и смех и грех…
Борис Александрович смахнул с лица набежавшую тень и поднял рюмку:
— За нас, за дам, но не за «портфели»…
