Больно уже не было. То, что я чувствовал, было следующим уровнем боли, слишком сильным для восприятия. Все мои мышцы, сперва горевшие огнем, теперь сделались чугунными, и я с тоской думал, что уже никогда не смогу вернуться в свое прежнее, теплое, любимое тело. Живой оставалась только моя бедная голова: в нее словно кто-то ввертывал тупое сверло, и мне казалось, что я вижу, как мозги прокручиваются внутри, как фарш в мясорубке.
– Ты согласен? – повторил Эйнар угрожающе.
Он обошел вокруг кресла, не спуская с меня взгляда, и остановился возле жаровни. Поднял тяжелые щипцы, поворошил угли.
Несколько мыслей одновременно пытались родиться в моем сознании, но ни одна не оформлялась в слова. Кровь пульсировала в висках, голова кружилась.
Эйнар вытянул щипцы из огня, помахал ими в воздухе. Их концы раскалились добела.
«Сейчас он будет меня жечь, – понял я. – Нет, нет… только не это. Надо сказать им… просить их…»
Щипцы раскачивались, как маятник.
– Что будет потом? – выговорил я наконец.
– О-о-о. Гут, – воскликнул палач и отбросил свое оружие в сторону. Сырые опилки зашипели. Запахло смолой. Король оглянулся и что-то сказал Эйнару. Тот перевел: – Ты будешь жить, да. Это очень немало. Ты можешь идти куда хочешь. Можешь идти в Новгород, к вашим. Но твой отец будет наш пленник. Все другие будет наш трэльс… рабы, – это слово он произнес, почему-то скривившись. – Так будет. Это справедливо.
Я старался дышать медленно, чувствуя, что сейчас потеряю сознание.
– Согласен? – спросил Эйнар еще раз.
Конунг Олаф взглянул на меня. Что-то сказал по-шведски своему подручному. Я с ужасом понял, что они вот-вот уйдут. И оставят меня здесь, в этом адском кресле.
«Я не вынесу этого, – загорелась отчетливая мысль в моей голове. – Я не хочу умирать так. Я хочу жить. Мне всего семнадцать. Это не позор, то, что я сейчас сделаю. Это не подлость. Это выживание. Понял, ты, сука? Это выживание».
Вряд ли я и сам понимал, с кем говорю, – наверно, сам с собой. Облизав давно прокушенную губу, я скривился от боли, будто собирался заплакать, и тут понял, что и на самом деле плачу. Я опустил глаза и зажмурился от жалости к себе. Черные доски были мокрыми от крови. Слезы текли по щекам, и стереть их я не мог.
– Отпустите, – попросил я чуть слышно. И пошевелил прикованными пальцами.
Король Олаф понял. Он кивнул. А потом равнодушно отвернулся, будто потерял ко мне интерес. И все медлил и медлил, будто вовсе и не собирался прислушиваться к моему бреду.
