— Ну, вероятно, это и есть проявление той самой философии гуманизма, о которой мы с вами недавно беседовали.
— Ошибаетесь, дорогой коллега. Никаким гуманизмом здесь и не пахнет. Это всё тот же природный индивидуализм, только цивилизация вывернула его наизнанку. Цивилизация избавила прямоходящих от необходимости бороться за жизнь каждую секунду, как это происходит в дикой природе. Но это достижение вовсе не убило животного страха прямоходящих за свою жизнь, данного им природой для выживания, а только перенесло этот страх из настоящего в будущее. Индивидуализм прямоходящих распространяется неизмеримо дальше во времени чем индивидуализм всех остальных существ, и по этой причине изменил своё обличье до неузнаваемости. Например, белка может натаскать себе в дупло орехов на всю зиму, чтобы съесть всё в одиночку. Но ни одной белке не придёт в голову предложить беличьей стае создать фонд социального страхования и отчислять в него некий процент орехов из своей добычи чтобы кормить, например, белок, ослепших по старости. Ослепшая белка должна умереть, таков закон природы. А прямоходящие придумали такой вид общественной кооперации как страхование и пенсионное обеспечение и нашли таким образом способ обмануть природу. Но что является движущей силой этой кооперации? Вы думаете, гуманизм? Нет, это индивидуализм, который в сочетании с кооперацией становится так похож на гуманизм, что многие принимают его за таковой и даже выдумывают на сей счёт разнообразные теории.
— Кьеркегор? Швейцер?
Винторогий философ почесал рогами спину, переступил с ноги на ногу и иронически поморщился:
— Ну да… Швейцер, Кьеркегор… Всё пустое! Когда закрома у общества пусты, никакого гуманизма просто не может возникнуть ибо он экономически несостоятелен. Голодоморы на Африканском континенте, а кстати и поближе к нам, на Украине подтвердили это экспериментально. Когда свирепствует голод, сильный пожирает запасы слабого, а часто и его самого, чтобы выжить. Гуманизм появляется только рука об руку с благоденствием. И тем не менее, благоденствие — это самое страшное испытание для живого существа. Стоит ему продлиться достаточно долго, как насыщение сменяется пресыщением с его неизбежным декадансом и непреодолимой тягой к порочному образу жизни. Если в начальной стадии благоденствия обществу свойствен здоровый гуманизм, то есть стремление помочь всем несчастным, то в период декаданса на ему смену приходит то что я назвал термином «ультрагуманизм». Последний есть не что иное как воинствующий истерический индивидуализм, проявляющий необыкновенное сочувствие ко всем недавно амнистированным и потому модным порокам и нездоровый интерес к практикующим эти пороки дегенератам. Гуманизм в эпоху декаданса означает не сочувствие несчастным и обделённым и стремление им помочь, а всеобщее подчинение неизвестно откуда взявшемуся требованию не просто терпимо, а с любовью и с искренней симпатией относиться к носителям всевозможных пороков — наркоманам, проституткам, больным спидом, порноактёрам, педерастам, лесбиянкам, алкоголикам, обитателям трущоб и гетто, желающим все как один стать звездами рэпа… Это требование называется политической корректностью. На законченных подонков, например, на педофилов, насильников и серийных убийц политическая корректность пока распространяется только частично — то есть, их нельзя повесить без суда на ближайшем дереве, а необходимо потратить кучу денег сперва на следствие, потом на суд, и наконец на гуманное содержание в тюрьме. Зато лица этих подонков круглые сутки не сходят с экранов телевизоров, а написанные ими мемуары издаются и приносят миллионные прибыли. Больше всего страдает от этого наиболее здоровая и жизнеспособная часть общества, на которой паразитирует вся эта саранча. Она изнемогает под бременем налогов, но никому до неё нет дела.
