- Быват. По три дня спит. А то - четыре. Пущай. Ты-то чей?
- Глеб. Я от Семенова.
- А. Голодный поди? Айда на веранду, пошамаем. Меня Степан звать.
- Я так и знал. А Анюшкин как?
- У каво кака болезь. Он так часто спит. А я запойный. Редко, но быват. Вот мы за друг дружкой ходим. Иначе пропали бы. Ты кто, не русский? Не шорец?
- Наполовину татарин.
- Это ничо. Шорцев не люблю. Телеуты ничо, а шорцев - нет.
Они прошли и сели под сенью холодного самовара. Тут уже, оказывается, стоял едва откипевший чайник, парил котелок густого супа с разваренной вяленой олениной, рядом круглый картофель, лук и хлеб. Солдатские алюминиевые чашки и деревянные ложки дополняли слюноточивый натюрморт.
- Зимой плохо. Надо печь топить. А я к Нюшкину не люблю ходить, у ево шалыга злой на меня. Дерется.
- Кто-кто?!
- Шалыга. Домовой по-нашенски. Он ево три года вертай привез. Ему ничо, а я ни разу через сени без бою не прошел. Всяк раз чо да грохну. Или себе башку расшибу. Веришь, нет?
- Я уже знаю.
- Во-во. Я ему говорил - выкинь. Так жаль ему. Терплю. Коды я маюсь, водкой-то, Нюшкин за мной ходит. Я редко, два-три раза в год. Но по полной... А чо? Бобыль. Без бабы живу. Без семьи. Вот и давит меня. Да. А ты не от запоя сюда приехал?
- Нет. Я не пью.
- А, душа болит. Семейный? Я к чему: мы тут как монахи. Бобыли-то. А я по детячим голосам тоскую. Очень тоскую. Десять годов Нюшкина толчу: давай женись. Привел бы каку-никаку бабу. Рожали бы. Как хорошо бы! Нет. Не понимат.
- А сам чего не женишься?
- Нечем. На Даманском острове китайцы поранили. Мина - бах! И все. Ты слыхал про ево? Так-то ничо. Дитятку бы. Чобы голосок, как колоколец.
- А Семенов своих привозит?
- Щас мало. Ране возил. Я его прогнал шибко.
- За что же?
- Чо он как нерусский? Горным девкам молица.
- Каким девкам?
- Дочкам Абу-кана. Гора така есть.
- А они чему помогают?
- А всяко. На охоте они зверя держат. Дак нам-то грех им камлать! Мы же хрещеные! А то тут всяко дряни по горам будет-то. И чо нам? Всем кланяться? Не замай, проходь мимо. А чо кланяться?
- Ну а ленточку подвязать?
- Лекту можноть. Невелик грех.
Они доели. Самый крупный кобель сидел рядом, пуская струйки слюны. Степан поставил перед ним миски из-под супа. Тот мгновенно их вылизал.
- Вота. И мыть не надоть. Молодчина. А ты чаво чай не пьешь?
Глеб все же сходил на речку и чашки помыл. Тщательно. С крапивой...
Удивительно, как такое долгое неразлучное соседство научило людей быть совершенно взаимно вежливыми. Степан в большем случае приглашал на обед. Остальное время он даже не подходил. Так, здоровался издали. Нет, вернее, один раз приблизился, хмыкнул на ворох бумаг. Видимо, назрела шутка, а поделиться больше было не с кем: "Ты, бляха-муха, как Ленин в Шуше!" Глеб поглядел на него как из колодца, и они расхохотались... Работалось всласть, точно под диктовку: быстро и сами находились нужные связки, мгновенно отзывались переклички, словно действительно кто-то невидимо подсказывал, откуда и куда тянулись силовые линии тех событий. Единственно мешали постоянно ломающиеся пересохшие карандаши... Так он и жил три дня, пока не проснулся Анюшкин. Это не был летаргический сон в полном смысле: Анюшкин иногда поворачивался, стонал. Но не реагировал ни на свет, ни на звук. Длинный Степан появлялся и исчезал по своим делам совершенно невычислимо. Корову, правда, доил, а она, понимая ситуацию, приходила каждый день сама. А еще Глеб разбил в сенях голову и вторую банку и, скорбя о собственном малодушии, нашедши на печи маленького деревянного, с короткой правой ногой шалыгу, помазал его маслом.
