Нет, до чего же холодно! Уже и пальцы на ногах начало пощипывать. Несмотря на толстые носки! А ведь ему это противопоказано, может кончиться очень нехорошо. Может, надо было сегодня дома посидеть? Ну да, холодно — дома, дождь — дома. На фига такая жизнь нужна! Ничего, проскочим — не в первый раз!
Да и не так уж холодно, если честно. Вон бабушка рассказывала, что раньше в Грозном было гораздо холоднее, даже Сунжа замерзала. Правда, у старых вечно так — всё у них раньше было и лучше и больше. Зима холоднее, лето жарче, черешня крупнее, вода мокрее, а люди, понятное дело — добрее, смелее и умнее. Хотя, с другой стороны, может, и замерзала Сунжа. Чего бабушке врать?
Да, придётся сразу идти куда-нибудь греться. Как бы так предложить, чтоб Лена не догадалась? Хорошо в Киеве было, на каникулах — там такой проблемы не было. Там вообще никаких проблем не было — целая неделя сказки! Ни уроков, ни родителей, почти полная свобода и всё почти время — вдвоём. Если бы ещё и ребят с классной не было.… Да бог с ними — пусть завидуют! Только зачем же родителям доносить? И началось: «Так вести себя нельзя! Тебе сначала надо школу закончить, в институт поступить! И вообще, известно ли тебе чем это может кончиться?» Да что они могут понимать? В их-то возрасте! Небось, забыли уже всё. Нет, неправильно устроена жизнь. Надо пенсию давать молодым, лет так до двадцати пяти. Чтоб пожить в своё удовольствие. Ну а уж потом можно и на работу.
Женя завернул за угол, на Интернациональную, миновал вход в диспансер, арку двора, старый жилой дом. Впереди уже прекрасно видна Партизанская с трамвайными рельсами, почти построенный «Дом Радио» на противоположной стороне. Осталось миновать ещё одно здание, вот уже и табличка над дверью видна. Это здание известно не очень, а зря. Впрочем, Жене оно было известно прекрасно. Здесь располагался Художественный фонд и когда-то там буквально блистал Женин дедушка. Блистал, правда, довольно своеобразно.
Дед был художником и в сорок восьмом году угодил в лагерь. Причина этого Жене была неизвестна — дома об этом говорить не любили. Что-то там было связано с портретом Сталина. Освободился дед в пятьдесят шестом году и вернулся домой совсем другим человеком. Весёлый уверенный в себе мужчина исчез, остался где-то там, в ледяных просторах Колымы. Женя смутно помнил угрюмого, вечно подвыпившего старика часами молча сидящего в кресле перед окном. Несколько лет дед вообще не прикасался к кистям и краскам, потом понемногу жизнь взяла своё. Появилось у деда какое-то странное увлечение — он обожал рисовать портреты членов Политбюро. Рисовал их постоянно — карандашом и углем, на листе ватмана и обрывках газет. Через некоторое время дед мог изобразить любого из них, что называется с закрытыми глазами.
