А ночью занавески спустят, сядут деньги считать. Отсчитают сто рублей — сейчас их в чулок, а чулки на печку складывали. Гости как зайдут, бывало, к ним на квартиру, — видят, будто ноги резаные на печке лежат.
Уж в тузы вышел Ванька, а кланяться не разучился: выше взойдешь с поклоном-то.
И Марь-то Семенна, вот раздобрела! Даже храпит по ночам и порой вскрикивает диким голосом: повадился к ней во сне солдатик приходить.
Придет, протянет прозрачную руку и скажет:
— Эх, Марь Семенна, сгинул я из-за вас зря! И в стенку скроется.
Про Марь Семенну сам-то приятелям хвастался:
— У меня Марь Семенна не женщина, а куколка. Ананас!
[95]
А Валя тем временем совсем выросла. Глаза у нее все те же, синие, точно воспоминаньем подернутые, а косы как лозы над омутом, — там еще стрекозы вьются.
Куклы лежат в чулане, в большой шляпной коробке. Состарились куклы: за двенадцать-то годков любая повянет.
У куклы Жени, например, мышонок косу сгрыз, а по кукле Кате моль ползает. Лежат они лысые, покинутые, одна на другой, тесно им и неудобно так. То и дело слышно:
— Подвиньтесь хоть чуточку! Вы мне всю ногу отдавили...
А другая еще сварливее:
— Ах, отстаньте! Что вы ко мне все привязываетесь? Сильфида какая...
1922
