Оле послышалась тишина особенной силы и, оглянувшись, она увидела мужа, стискивающего руками голову, замершего; майка на спине судорожно натянута…
«Господи, кажется, носил её ещё до меня, бедный…» — словно плеснули под ложечку горячим, и смыло какую-то муть. Пожалела… и душа, прорвавшаяся в привычное русло жалости, затопила собой весь Мир: нелепо устроенный, жестокий сам к себе, беспомощно пульсирующий мир, в котором, горестно сжав виски, сидит единственно близкий ей человек, и она, Оля, должно быть, мучает его… Разве бы он не сказал «Да», если бы мог? Он не может — не может: ну да, конечно, не может понять, что всё рушится: и их диван, и шкаф… и китайские сумки, и весна — что у этого мира даже нет сил на свой снег, и он исходит побивающим градом, превращая прохожих в беженцев… — всех-всех: и тех, которые убегут, и оставшихся…
«Господи — поняла — рушится Мир, а я, пытаясь сохранить равновесие, цепляюсь за мужа, сбивая его с ног, а он беззащитен передо мной и спасается в молчании» — поняла: «молчание для него — последний островок — убежище… одно слово… и оно унесёт его в жизнь, которой он страшится больше смерти…»
Оля плакала, и Михаил, привыкший в последнее время к её слезам, удивился виноватой улыбке, жалко растягивающей её губы, ласке в глазах и голосе… Сказала: «Я тебя люблю… просто так: ничего не нужно… — я не жду большего, чем ты можешь, чем я могу… я сделаю всё, что сумею, и ты что сумеешь… Не бойся — не бойся меня… Знаешь, я теперь часто буду жестокой — к себе, к тебе, к детям… — ко всем, прости… Знаешь, вдруг потом не сумеем пожалеть друг друга — это от усталости, прости… Прости, жестокость исходит не от меня… и, вообще, это не жестокость — я поняла: это… — жёсткость — жёсткость жизни — её законов, которых мы не знаем…»
И Михаил вдруг ощутил лёгкость и покой, словно Оля простила — простился его страх перед жизнью, а все остальное было не более, чем нелепость: вроде пёстрой пластилиновой затычки в щели оконной рамы. И ещё подумал: «Запах кофе и сонное тепло останутся… с нами…»
А она подумала: «Там нет гололёда и… апельсины»…
Так они простились, встретившись друг с другом спустя двадцать, прожитых вместе, лет, и… расстались.
* * *
Четвёртое одиночество наступило в кабине гостиничного лифта в Иерусалиме, куда их отвезли из аэропорта. Спросили: «Куда?»
«А куда можно?»
«Иерусалим, Тель-Авив, Беер-Шева… У вас есть здесь кто-нибудь?»
«Нет…»
«Ну?»
«Иерусалим…»
Такси, лифт… Не прошло и четверти часа, как в маленький, похожий на купе поезда, гостиничный номер слетелись, как стервятники на падаль, говорящие на скверном русском маклеры: предлагали свои услуги по спасению от бездомности, голода, нищеты, разбоя и болезней… Им казалось, что Манна Небесная сыпалась на Сион: бесчисленные посредники между недоношенным законом и перезрелой верой, бросили грызню между собой и кинулись на дармовое угощение. Увы, это был не Божий дар: Империя Зла, распадаясь, на прощанье щедро посевала семена рабства на все стороны света, и они, попав в сырую ещё, несформированную, неокрепшую, несамостоятельную, слабую почву, прорастали низостью, удушая ростки благородства — за радость обманываться приходится платить душой. Впрочем, не достаточно продать душу, чтобы получить материальные блага, тем более, сильно поношенную — уценённую душу. Щедрый дьявол — такая же сказка, как и щедрый Бог, и его посредники жили скудно, перебиваясь мелким грабежом и вымогательством.
