Выучившись на инженера, Михаил годам к тридцати совсем было отчаялся встретить свою девушку, которую бы мог полюбить — испытать доверие, которое знал, как самое доброе ощущение своей жизни. Но она возникла вопреки законам, как и его тайное светило, и жизнь стала чудесной. Счастье сосредоточилось в его душе, как на негативе, где светом проявлялась его семья. Видение имело волшебное свойство: белое сияние усиливалось, когда густел его чёрный фон. Михаил был готов отдать за это чудо свою жизнь: пожертвовать собой, своими силами, временем. Но в суете жертвенных обрядов он преступил невидимую грань и пропал… на одном из советских железобетонных термитников…
Оля с отчаяньем обнаружила, что муж стремительно превращается в участника социалистического соревнования, живущего в ритме квартального плана. «Я — жена раба — рабыня!» — тихонько завыла одним зимним вечером, опустившись на корточки, скорчившись от приступа боли там — повыше живота… сползла по стене у кухонного шкафа, чувствуя дурноту, свернулась на полу в позе эмбриона…
Оля осталась одна — это было её второе одиночество… На склоне жизни она посчитала сколько их было, и вышло, что пять больших, а малых и не счесть. Первое случилось в юности, и оно было самым ужасным и снилось ей всю жизнь, миря с другими. Первое казалось безжизненной пустотой, в которой пульсировало отчаянье… Потом она думала, что, может быть, и творец, создавая мир, спасался от мучительного одиночества… И с тех пор, кто как умеет, спасаясь, воссоздаёт свой мир… и она тоже…
Олины родители выживали в борьбе — то ли цепляясь, то ли выталкивая друг друга из круга общего жизненного пространства — как кукушата — с жестокостью инстинкта, и видели в этой безысходной суете умение жить. Выживание? — состояние споры, замершей до лучших времён — между жизнью и смертью. Так выживают ничего о себе не знающие, бессловесные существа, сохраняющие себя в летящем по ветру зонтике или причудливой колючке, цепляющейся за любого прохожего. Но человек? Что происходит с человеком, если он ничего не знает о себе? Должно быть, остаётся внешний облик физическая оболочка, схожая с человеком, как схож с Богом образок, висящий на груди…
* * *
Первое Олино одиночество было абсолютным — в нём не было даже её самой. Второе приближалось постепенно, и Оля успела привыкнуть к нему и впустила, узнав, и почти не протестуя: открыла дверь, равнодушно отвернулась и ушла на кухню, где в зелёном баке закипала мыльная вода с пелёнками; её душа была тогда в рабстве у детей, которых родила. А третье одиночество было милосердным — может быть, тогда оно и показало своё истинное лицо, и было это за год до эмиграции. Всё рушилось: Оля чувствовала, как слабые и прежде связи, объединяющие то, что было её жизнью, даже не рвались, а рассыпались как истлевшая ветошь; и Оля присутствовала — одновременно — в двух мирах: теперешнем, похожем на ярмарку уценённых надежд, и том, что возникнет потом, когда люди, променяв последние медяки на дешёвые сладости, разбредутся в свои судьбы, и время смешает пёстрые фантики с серой пылью.
