– Это именно то, чем я хотела бы быть, – говорит она экзальтированным, неестественно взволнованным тоном, который, как я подозреваю, и выражает ее сущность. – Я хочу быть уничтоженной и созданной заново.
– За этим ты и приехала сюда, дорогая, – напоминаю я ей.
Но она больше не хочет пускать меня в свои грезы.
– Что между вами общего? – спрашивает она.
– Между кем нами?
Она игнорирует мою реплику. Она знает, и я знаю, что в наших жизнях есть только один третий.
– Из-за чего вы подружились? – спрашивает она.
– Мы не дружили с детства, если ты это имеешь в виду.
– Возможно, вы должны были дружить. Иногда меня просто бесит ее терпимость.
– Почему?
– Это следовало из вашей системы воспитания. Большинство англичан-одноклассников, которых я знаю, в детстве имели друг с другом роман. Ты никогда не был в него влюблен?
– Боюсь, что нет, никогда.
– Тогда он, наверное, был влюблен в тебя. В своего старшего друга, блистательного рыцаря. В свой идеал.
– Ты издеваешься?
– Он говорит, ты имел на него большое влияние. Ты был для него образцом. Даже после школы.
Хотите, сочтите это профессионализмом, хотите – отчаянием любовника, но ее слова оставили меня холодным как лед. Холодный, как разведчик. Неужели Ларри нарушил клятву – после двадцати лет могильного молчания растрепался моей девушке? Теми же словами, которые он однажды бросил в лицо своему наставнику по секретной службе: Крэнмер извратил мое представление о человечности, Эмма, Крэнмер совратил меня, он воспользовался моей близорукой невинностью, он сделал из меня лжеца и лицемера?
– Что еще он сказал тебе? – спросил я с улыбкой.
– А что? Что он еще мог сказать? – Она все еще стоит нагишом, но ее нагота больше не доставляет ей удовольствия, и она что-то накидывает на себя, прежде чем повернуться к своему страннику.
– Я просто хотел узнать, какие формы приняло мое дурное влияние.
– Я не сказала дурное. Это ты сказал. – Теперь пришла ее очередь выдавливать из себя натужный смех. – Могу я спросить себя, не попала ли я в ловушку между вами двумя, ведь правда? Ведь вы, возможно, оба сидели. Это объяснило бы, почему казначейство уволило тебя в сорок семь лет.
Ради ее же блага мне приходится верить, что она считает сказанное ею шуткой, способом уйти от разговора, который становится непредсказуемым. Она, наверное, ждет, что я рассмеюсь. Но внезапно между нами разверзается пропасть, которая страшит нас обоих. Мы никогда не были так далеки друг от друга и никогда сознательно не подходили так близко к вещам, которые невозможно произнести.
