Учти, Петечка, я ни с кем не гуляла после, хотя многие добивались. А ты сам сколько ко мне подкатывался да подмазывался, вспомни-ка! И какие слова говорил, и ласковый какой был — я же все-все до словечка помню и каждый денечек с тобой пересказать могу. А когда ты мне нужен стал — то вроде как даже и напугался: слишком много тебе моей любви, слишком горячая она. Конечно, я не очень-то красивая, и фигура у меня средняя, но у каждого свой талант. Тебе меня досыта хватало. А я вот полюбила тебя крепко, и сама не ожидала от себя такого, а тебе боязно стало, что и сам сгоришь. Что раз я такая значит, порченая, с любым, значит, пойду, что затяну тебя как в омут. Не бойся меня, миленький, ты же знаешь, я ведь всякой умею быть, и всех женщин тебе заменю, а самой мне ну вот ничегошеньки не надо — лишь бы ты сам был! Вот приехал бы — я бы тебя всего-всего, до пальчиков ног исцеловала, как деток малых целуют, всю бы себя тебе отдала — пей на здоровье! И баловала бы тебя — только бы и света у меня в окне, что ты да Игорешка.
А если не хочешь, Петечка, не надо, насильно мил не будешь, и сами проживем. Но хоть письмо бы мог написать, не трудно же? И ещё к тебе просьба: пришли фотку.
Ту, что у меня была, твоя же сестра Галька стырила. Была бы хоть какая — я бы глядела, и то легче. Почему ты не пишешь? Уезжал, обещал — а как сделал? Бросил слово на ветер. А я тебе все равно писать буду, если даже тебя там уже нет.
Верю, дойдет.
И ещё раз прошу: ну приедь хоть на денек, хоть на часочек — поглядеть на тебя, рукой дотронуться. И фотку все-таки пришли — все легче жить будет. Крепко-крепко целю тебя всего, всего, всего. Твоя навечно Катюха».
…Целое лето, долго и мучительно я расходился с женой. А тут ещё позвонили: умер товарищ.
Надо идти хоронить.
Я давно его не видел и не мог представить мертвым — все во мне протестовало против его смерти, и идти не хотелось. Вот не несли туда ноги. Но идти надо — велят долг и обычай.
Пошел. А августовский солнечный день, сухой и теплый, и знать не знает о чьей-то смерти.
Уже почти дошел до места: вон его дом, вон окна. Даже страшно представить там сейчас смерть и тлен. И как тяжко на душе, так тоскливо, так трудно сделать последние сто шагов.
Сел на скамью среди жухлой травы и чахлых кустов посреди просторного двора — собраться с силами для встречи со смертью, которая, начиная с сорока, бьет и бьет, как артобстрел, по сверстникам, выкашивая по одному. Она ведь бьет и по мне. Однажды на рассвете и ко мне придут и прочтут приговор. И ни снисхождения не будет, ни отсрочки. И станешь считать минуты и часы, и торопиться надышаться и наглядеться на этот милый сердцу свет.
