Сесть на лошадь и листать горизонты. А оказалась здесь. Может, будет еще. Простое открытое лицо. Ей пошли бы веснушки. Может, они и есть.
Лампа покачивается. Милая смесь английского с французским, которым не то чтобы сконфуженно перебегает меж островками английского, а как-то по-детски протанцовывает. И запивает глотком, розовым, лепестковым. Шаль на плечах. Встала, стучит по кувшину: еще немного.
Лет тридцать пять – сорок. Легкое тело, неяркое, полевое. Наверно, и запах такой. Монах кивает, он еще там, на той фразе ее, о Монголии.
Будет еще. Кивает. Свекла и тыква. Два цвета на нем перепоясанных – свекла и тыква. Тибетская униформа. Руки голые, с этими тыквенными шлейками, перетягивающими ключицы – крест-накрест к поясу, и свекла до пят. Лицо моложавое. Как у сердечников. Почему у сердечников? У них румянец. Бог его знает почему. Брит. Худ. Легкая кость. Тих, внимателен, сероглаз. Улыбка с лица не сходит. Ни холоден, ни горяч.
И ангелу Лаодикийской церкви напиши, потому что ни холоден он, ни горяч, а тепл. Нет, не тепл, а какая-то легкая дымка в нем. Как, бывает, висит на скалах: снизу смотреть – вершины не видно, сверху – дна. Только скалы нет, неоткуда смотреть, и неясно, на чем висит.
Под шестьдесят, наверно. – Семьдесят три, – говорит. Шел с Гималаев, из Ладака, три месяца, Ламу увидеть. Высовывает из-под стола ногу, приподнимает подол, показывает ботинок. – Хорошее качество. Видите, какая подошва? И шнурки крепкие. Альпинисты оставили, англичане. -
Монастырь его три семьсот над уровнем. Маленькая пятерня, в скалу вгрызшаяся. В расселине. Орлы парят далеко внизу, когда ясно. А так
– облака. Хорошо, если ниже. Чаще ни земли, ни неба. Снег, лед, морось. В келиях – как в бутылках из-под кефира. Девять монахов осталось. – Было больше. Трудно. Зимой – минус пятьдесят. Вот, все что есть, на мне. Ну, еще куртка теплая, от англичан, прислали. А наши вещи – дрянь качество. Только вид. Как для детей делают.
Наденешь, а к вечеру уже нет ее на тебе, снашивается. Сколько стоят?
– Что? – спрашиваю. На обувь мою показывает. – Я не помню, давно покупал. – Вот-вот, – говорит. – Давно. А здесь и одежды такой нет, чтоб сказать: давно. А эта – чтоб сны смотреть, да и то – не ворочаясь. Вот эти ботинки мои, – говорит, – стоят… -
Задумывается, шевелит губами. – Лет десять монастыря, всех денег вместе. Понимаете? Очень трудно. – Мари, француженка: ви, ви, – вздыхает, и то ладонью через стол ладони его коснется, то вдруг отопьет глоток и забудет об этом стаканчике у губ. Будто он не свою, а ее рассказывает историю. – Ну, так, может, и оставались бы здесь,
