Вот Дарвин сел на корабль, плывет на край света. Куда, зачем?
Высадился на остров, видит, птичка, вьюрок, присмотрелся к клюву, задумался, взял бумагу, пишет: “Эволюция видов”. – Это к чему? -
Так, не знаю… Желтое чувство здесь, желтое… – А помнишь тех двух кротов – лежат на тропе под Сергиевым Посадом, на боку лежат, мертвые, и за руки держатся. Будто танцуют, откинувшись друг от друга, запрокинув головы, а ноги – носочки к носочкам. И солнце как на том свете. Солнце, посадское, такая редкость. Облака, как собаки, шли отовсюду – лить на наш хвойный чуланчик на курьей ноге. Кто у нас был? Ржаночка, птичка, Монинг мы ее звали. Пишу Индию, льет, а она на пороге: как дела, мол, заморские? Нраву была веселого, свободолюбивого. Ель шнуровала, над пшеном смеялась, посуду мыла с тобой у бочки. Вот Моня и те два крота – на всю округу. Лежат, в ладошки играют. Мертвые. Как ты сказала: желтое? Да, жарко, и укрыться негде. Под пятьдесят, наверно. – Это что там за ветка торчит в песке, деревце? – Нет, вешка, для рыбаков. Чтоб из моря видеть, где сеть. – Присядем. Жиденько, но все ж тень. – Вот Битов говорит, помнишь, когда я удивился, что нет описаний лиц в литературе. Дыра какая-то… – Я бы разделась, но этот индус, все ходит, ходит у нас за спиной, смотрит. Что ему? – Ну, посидим, отлипнет. Так вот он говорит, Битов. Если дыру продеть в дыру – получится ли бесконечность? Как почувствовать в темноте дыру, не просовывая в нее руки? Есть ли взаимодействие с дырой? Ушел. Пойдем искупаемся. – Да, а ты говоришь ему: нет ли некой дыры в описании лица? А он: чем лучше проза, тем меньше она нуждается в описаниях.
Вы, говорит, не вычитаете портрета Печорина из текста. Важно, чтобы развилось представление из отсутствия описания. Дай, пожалуйста, полотенце. – Арбуз нагрелся. Даром что охлаждали. – Да, они все никак понять не могли, что значит арбуз положить в морозилку, туда, к мороженому. А мы через часок зайдем, заберем, мол. – Они вообще не понимают, как можно есть арбуз сам по себе. Или фрукты, как мы едим.
Сок из них – это да, дело. Сорок семь сортов манго, не меньше сортов бананов, но чтобы индус их ел… – Так вот Битов. Мой, говорит, любимый писатель Зощенко вообще состоит из одних междометий. Но десятилетиями мы чувствуем, что он что-то сказал. А что он сказал?
Пруст скажет, что это было похоже на Боттичелли, поэтому он влюбился. – Да, да, именно так он и говорил, а ты сидел на поручне и ногой болтал, за тобой – чувства, семеро, сидят за столом, и перед каждым – визитка, как на конференции: Зрение, Слух, Интуиция…
