Меня разбирал смех от того, что у него нет сил отвернуться к окну, что он вынужден, каждому стакашке словно поклон отвешивая, говорить:
"Nein, danke!.."^13 Вагон был пустой и притом словно дочиста металлический, даже деревянные, обшитые рейкой скамейки ощущались железными – казалось, дотронься до любой языком – оторвешь с корнем.
Все дребезжало, гремело, лязгало – нас швыряло, как двух цыплят, забытых в рефрижераторе, как два тощих полена в пьяном, открытом всем стихиям кузове "полуторки". На какой-то станции в вагон ввалилось несколько косоруких, комодообразных бабищ, на следующей – подвалило еще; первая группа теток, видимо, для согрева стала немедленно собачиться со второй, вторая группа откликнулась с активной женской задушевностью; логики в их сваре, как в подавляющем большинстве русских стихийных споров, не было никакой; социальное общение вышеупомянутых групп началось в этом полупустом вагоне с пароля: "Понаставили тут мешков, и так-то людям не пройти!!", проскальзывали формулировки отвлекающего маневра, вроде "Ну, не знаю…" (в смысле: и знать не хочу), а также закодированные сообщения, вроде "Напустили тут черножопых!.." и "Это вы, вы, женщина, их напустили!". Тевтонская натура Клеменса, не улавливая ни агентурного, ни тем паче трансцендентального смысла этих шифровок, зримо содрогалась от отвращения (что было видно по крупным, лошажьим волнам дрожи, идущим поверх мелкой, ответной на колотун ряби); его тевтонская, склонная к розенкрейцерству натура мгновенно уловила неколебимую основу этих фолькс-ораторий: полнокровное, просветленное, правдолюбивое человеконенавистничество. И, возможно, он понял, что нажираюсь я не только с мороза, и не только от того, что он, Клеменс, в конце концов уедет, и не только от того, что мне сегодня стукнуло тридцать девять (лицемерная, иезуитская цифра! еще не круглая, не разящая наповал – нет, словно еще обратимая,
"щадящая", гуманненькая, как цена 999,99 на "вполне доступном" товаре), – я надеюсь, он понял, что нажираюсь я главным образом от того, что, когда он уедет, я останусь, как прежде, один на один с этой зверообразной массой, с ее нескончаемым троглодитским, будь он проклят, зингшпилем и ни количество, ни качество замков на входной двери не защитят меня от ее гноища и зловония – всепроникающих, неспешно разлагающих мой мозг.
Однако после определенных биохимических реакций, устроенных не без вмешательства, хвала им, алкалоидных соединений, мир повернулся ко мне перспективной, вполне даже благодушной стороной. (Думаю, именно этой стороной он и поворачивался к замерзавшему в глухой степи ямщику…)
