Лишь способность на прихоть, лишь дар дури делает человека человеком. Наивысшая из красот должна быть наинелепейшей из бессмыслиц – например, отдать свою плоть на распятие во имя невозможного.
Стыдясь “пользоваться” не платя душою, я уходил спать в свой персональный дощатый холодильник, – но Его Величество неусыпно стоял на страже своих прав. Подобно стрелке компаса, Он безошибочно вел меня через корни и булыжники, сквозь ледяную тьму, бросающую в жуть и трезвость – к Ней, в Ее текучее тепло.
Мыться в нашем гнездышке было негде, а отхожим местом нам служил байкальский брег, двадцатиметровая ночная прогулка вдоль которого, невзирая на все обалденные лунные прекрасности, гарантировала скоротечную чахотку (рассказывали, что, если кто здесь свалится за борт, его даже не пытаются спасать). Поэтому плеск хладной волны не мог заглушить теплого, живого журчания под крылечком…
Но я в ту пору был убежден: любишь человека – люби и его выделения. Возлюби, как самого себя… Но ведь я это и в себе ненавижу! Любишь человека – забудь о его выделениях! А если они тебя все же настигли – пожалей их хозя… их раба, их источник за его неустранимую подчиненность низкой физиохимии. Но ведь жалость и любовь несовместимы, как все земное, с выдуманным, дурацким, вымечтанным, человечным…
На чужих ласковых хлебах мне стало не до глупостей. Однажды, в полный штиль забредши по байкальскому брегу на какую-то гряду сверкающих нафталином гигантских каменных яиц, нанесенных сказочными анакондами, озирая озерную синь, по которой, постукивая, скользила моторка, влекущая за острие полированный угол волнистого стекла, я вдруг осознал, что вещи не вступали в перекличку – все виделось почти в прямом значении, которое, собственно, уже и не значение, – душа съежилась от неотступного, как слишком тесные туфли, ощущения собственной подловатости. Что за безумие – платить душой за удовольствия, оплачивать пирожные кислородом из скудеющего скафандра!
Однако и вырваться можно было лишь ценой новой подлости. Но клянусь, эту полсотню я принял, только когда почувствовал, что иначе я раню (я намеренно не ищу более нейтрального слова) ее еще больнее. Вот только до сих пор не могу себе простить, что в знак благодарности послал ей стольник, а не что-нибудь заведомо бесполезное, что могло служить исключительно знаком, а не платой, ибо всякое бескорыстное движение души неоплатно – абсолютно без всякой связи с принесенной пользой: наши души должны сообщаться без участия лакеев – матфактов.
